Уйди во тьму - Уильям Стайрон

— Ну и что? — сказала она. — Дай мне посмотреть комиксы.

На его коленях лежали беспощадно скомканные страницы, на которых отпечатались маленькие грязные следы. Он сделал вид, что не замечает этого, зевнул, посмотрел вверх, на голубое весеннее небо, по которому плыли пухлые облака, рассекаясь по краям в дым. Залив словно застыл, от него приятно пахло солью. Лофтис смотрел с намеренно серьезным выражением мимо Пейтон, на сад — сад его жены, весь в буйстве несказанных красок: розы, анютины глазки и как их там еще звать — он не знал. Где-то игриво защелкал пересмешник, сверчки застрекотали на клумбах, сильный запах травы наполнял его ноздри резким сладким ароматом — словом, весенний день в Виргинии. Лофтис снова зевнул, посмотрел вверх.

— Похоже, пойдет дождь, — рассеянно произнес он.

— Да, — сказала Пейтон. — Похоже. Дай мне комиксы.

— Не говори «дай мне».

— Тогда — разреши мне посмотреть.

— Это, детка, уже лучше, — сказал он. — Я дам тебе комиксы при одном условии. Видишь там розовый куст? Пойди сорви розу и принеси мне. Осторожно — не поцарапайся о шипы.

Пейтон покорно побежала, и через минуту вернулась с большой красной розой, на которой дрожала роса.

— Спасибо, детка, — сказал он. И подумал: как это будет галантно — солнечным утром подарить жене розу.

— Разреши мне посмотреть комиксы, — сказала Пейтон. И не произнеся больше ни слова, взяла комиксы и, растянувшись на лугу рядом с ним, принялась читать, пальцами ног выдергивая травинки. И лениво, словно эта мысль только что пришла ей в голову, произнесла: — Большое тебе спасибо.

Он опустил на нее взгляд.

— Дети, — буркнул он, — должны с уважением относиться к родителям.

Пейтон молчала, с бесконечной медлительностью переворачивая страницы, а Лофтис прилег, разбросав ноги, и стал читать новости: мэр признает, женщина отрицает, что-то про NRA[3]… «Рузвельт», — подумал он. Что ж, он голосовал за Рузвельта, но одному Богу известно, что он в конечном счете натворит. Всюду голубой орел, распростерший крылья. Скорее всего он хороший человек, демократ, но надо следить за ним. Парадокс: моложавый, состоятельный барристер Милтон Стюарт Лофтис планирует, возможно, сделать карьеру в суде, а возможно, станет младшим сенатором, президентом (нация приветствует первого со времен Вильсона главу страны с Юга). Вопрос. Сенатор, как вы относитесь к простому человеку? Ответ. А-а, поскольку я демократ… Вопрос: Благодарю вас. А как вы относитесь, господин президент, к простому негру? Ответ. А-а, поскольку я южанин… Вопрос. Благодарю вас. А к социальному обеспечению? Ответ. А-а, что ж… Благодарю вас, благодарю. (Сын мой, как ни парадоксально… будучи южанином, и виргинцем, и, конечно, демократом, ты обнаружишь, что находишься в уникальном положении: тебе надо сделать выбор между (а) теми идеалами, которые, считаясь правильными и надлежащими, заложены со времен Иисуса Христа, а наверное, и раньше, в каждом человеке и особенно в виргинцах, и (б) идеалами, заложенными в тебя социоэкономической культурой, на которую ты никак не можешь повлиять; следовательно, я усиленно призываю тебя, сын мой, всегда быть настоящим демократом, а также, если сможешь, быть хорошим человеком…)

Парадокс… но это было так давно и к тому же… да черт с ним. У Лофтиса появилось странное желание выпить виски — приятно, глубоко пробирает. Но это, право, смешно — не должен он пить: он ведь не из тех, кто пьет по утрам… Тут, слегка повернувшись, он увидел Элен: она шла по большой, уходящей вверх лужайке, ведя за руку Моди. Он спрятал розу под газету. Они медленно приближались — мать с дочерью; Элен вела Моди терпеливо, осторожно по живописной, заросшей травой лужайке, пока они не подошли к каменным ступеням, ведущим с маленькой насыпи вниз, и Элен спустилась первой, затем повернулась и, взяв Моди за локоток, помогла ей сойти по ступеням, и они снова вместе пошли по лужайке — две красные ленточки на их одежде взлетали под внезапным порывом ветерка. Моди шла, прихрамывая, и казалась на таком расстоянии очень маленькой и хрупкой, а Элен терпеливо и нежно смотрела на нее.

— Папа, — ни с того ни с сего спросила Пейтон, — что такое «контрабанда»?

— Это значит… — начал он, но тут Элен и Моди появились в кружочке кресел, расставленных на лужайке, и Элен помогла Моди опуститься на траву, а сама тяжело села рядом с ним.

— Милтон, на ковре прожженное пятно от сигареты. Вчера вечером… — сказала она.

— На каком ковре? — спросил он.

— На тебризском.

— О Господи. Ларри Эллис.

— Нет. Долли Боннер. Невыносимая женщина — ее никуда нельзя приглашать.

— Папа, — прервала ее Пейтон, — что…

— Замолчи, Пейтон, — сказала Элен, — мы…

— Одну минуту, дорогая, — сказал Лофтис. — Детка, нельзя прерывать людей. Контрабанда — это… ну, в общем, это что-то незаконное, что-то, что полицейский имеет право конфисковать…

— Конфис… — повторила Пейтон, глядя на него.

— Давай не все сразу, — мягко произнес он. — Начнем с контрабанды. Что это ты читаешь? Ладно, скажем так: в США есть закон, запрещающий иностранцам ввозить в страну духи или оружие…

— Или виски, — докончила фразу Элен с холодным смешком. И сунула руку в карман блузы в поисках сигареты. — Виски может быть контрабандным.

Он дал ей прикурить.

— Виски?

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказала Пейтон с видом знатока и вновь обратилась к комиксам.

Элен передвинулась в своем кресле.

— Это вроде того, как я прошу твоего папу не пить, — сказала она, — когда приходят Эпплтоны, а он идет и покупает еще одну бутылку. Это можно назвать контрабандой.

В нем вдруг вспыхнуло возмущение — кровь прилила к лицу и отхлынула, в то время как он краешком глаза наблюдал за Элен, когда она произносила: «Это можно назвать контрабандой». При этом изо рта ее вырвался дымок, голубой в солнечном свете и на фоне травы, незаметно заклубился и улетел.

— Вот что… — возмущенно начал он, но подумал: «Пропусти мимо, пропусти», — а в эту минуту Элен, почувствовав его раздражение, легонько, почти неощутимо похлопала его по руке, пробормотав:

— Все в порядке, дорогой. Не горячись, не горячись.

Сейчас она даже не смотрела на него — он это чувствовал, — а с улыбкой глядела на Моди, сидевшую на подушке на траве, — худенькую, смотревшую безо всякого выражения в небо прелестными безразличными глазками.

Возмущение прошло. Он тоже наблюдал за Моди, и чувство сострадания охватило его, слегка смешанное с горькой болью. «Сейчас, — сказал врач, добрый старик в Ричмонде, нерешительно, шепелявя, — она знает ровно столько, сколько когда-либо будет знать; это очень плохо, но никогда ведь заранее не знаешь — таинство рождения».