Эксперт по убийствам - Николь Апсон

Но стоило ему ступить на Вестминстерский мост, как настроение его поднялось. Не будучи поклонником романтической поэзии, Обри, однако, разделял мнение Уильяма Вордсворта, который писал, что на земле найдется мало столь прекрасных мест, как этот отрезок реки. Конечно, со времен описания Вордсворта пейзаж значительно переменился, но красота его не поблекла: вид череды изумительных зданий, выстроившихся вдоль набережной Милбанкдо самого моста Лэмбет, был поистине великолепен.

Тут взгляд Обри упал на видневшийся в отдалении Сомерсет-Хаус,[9]и продюсер подумал, что надо все-таки разыскать нужную ему информацию. Дело это теперь не терпело отлагательства.

Стоя на мосту, Обри заметил, что многие останавливаются, чтобы полюбоваться открывающимся видом. Одна молодая пара, находившаяся невдалеке, привлекла его особое внимание. Под укрытием большого старого зонта, держась за руки и прижавшись друг к другу, они не глазели по сторонам, а, перегнувшись через перила, смотрели на воду. Парень и девушка вели неторопливый, негромкий разговор, и хотя речь шла о вещах маловажных, Обри вдруг осознал, что никогда в жизни не испытывал ничего подобного той радости, с которой эти двое предвкушали свою будущую близость. Контраст между его и их жизнью был разителен, и ему безумно захотелось такого же незамысловатого чуда. Не в силах больше смотреть на них, Обри отвернулся. Семейная жизнь Обри не стала ни увлекательным приключением, на которое он поначалу надеялся, ни легким и приятным компаньонством, которым супруги среднего возраста заменяют индивидуальную скуку. Его жена, остававшаяся дома в одиночестве практически всю их семейную жизнь, поскольку он или сражался на войне, или пропадал на работе, конечно же, немало размышляла о том, почему и для чего он в таком случае на ней женился, но она оказалась слишком хорошо воспитана, чтобы задать подобный вопрос вслух. Как бы то ни было, но они утратили взаимное влечение и не сумели создать хотя бы видимость семейного счастья, и ощущение бессмысленности такого существования витало над ними уже долгие годы. Но, что хуже всего, оно наложило печать и наследующее поколение. Насколько Обри мог судить по своим обрывочным, неловким беседам с сыном, его супружеская жизнь оказалась ничуть не более удачной, чем отцовская. Благодаря театру, которому Обри отдался с головой, семейные тяготы оставались где-то на периферии его существования, но теперь, когда и в театральном бизнесе не все ладилось, он вдруг пришел к печальному выводу, что не удалась вся его жизнь вообще. А еще он стал испытывать страх, страх совершенно безотчетный, но сильно напоминающий тот, что Обри ощущал когда-то в подземных туннелях.

Ему вдруг стало нестерпимо холодно, и, повернув назад, он зашагал по Бридж-стрит, свернул на Парламент-стрит и Уайтхолл, где утро уже лениво перетекало в полдень. Перед ним посреди дороги высился мемориал погибшим солдатам Лютьенса[10]— поразительный памятник горю, тяжелее которого Англии еще не доводилось испытать. Прошло уже больше пятнадцати лет с минуты, как прозвучал последний выстрел, но машины, проезжая мимо, по-прежнему замедляли ход, мужчины в проходивших мимо автобусах по-прежнему обнажали головы, а родители приводили своих детей, чтобы молча постоять у усыпанного цветами подножия памятника. Забыв на мгновение о своих тревогах, Обри потянулся к внутреннему карману плаща, достал из-за пазухи темно-фиолетовый ирис и осторожно положил его на постамент на место старого увядшего цветка, который он принес сюда неделю назад. Постояв с минуту в размышлении, продюсер решительно двинулся в сторону колонны Нельсона.

«Одиноким в Лондоне бывает тяжко», — подумала Эсме Маккракен, усаживаясь у окна и устремляя взгляд вниз на площадь. Слава Богу, она сама никогда не была подвержена бессмысленной меланхолии, которой одинокие существа столь часто пытаются найти оправдание. Иначе Эсме просто не выжила бы в этой захудалой, обшарпанной дыре, где обитатели соседних комнат давно махнули рукой на свою жалкую, бесцветную, как обои в их комнате, жизнь. Каждый вечер, когда Эсме наконец поднималась к себе на третий этаж и забиралась в холодную постель, она лежала, до утра не смыкая глаз, поскольку события прошедшего дня все еще будоражили ее душу и не давали уснуть. Это было единственное время, когда она обращала внимание на окружавшую ее обстановку. Но ни почти полное отсутствие вещей в комнате, ни жалкая мебель — продавленное кресло, еще сильнее проснувшееся под тяжестью наваленных на него книг и газет, и уродливый исцарапанный стол — совершенно не волновали ее. С какой стати? Все помыслы Эсме были решительно устремлены в будущее.

Что ее действительно раздражало, так это суровый зимний холод. Маленький электрический обогреватель не горел уже много дней подряд, так как каждый лишний заработанный ею грош она тратила не на тепло, а на книги. Отправляясь поутру на работу в «Новый театр», Эсме всякий раз забегала в книжный магазин и жадно пролистывала поступившие новинки. А порой, когда внимание продавца было занято другим покупателем, ей даже удавалось украдкой сунуть под пальто томик Ибсена или Чехова. Читая позднее украденную книжку в своем уголке за сценой, она, считавшая себя более других достойной воспринимать заложенные в произведениях великих писателей идеи, не чувствовала ни малейших угрызений совести за свой криминальный поступок.

Эсме считала, что ее современники прячутся от реальной жизни, предпочитая убаюкивающий самообман. В театрах Уэст-Энда не было места настоящим пьесам. Эсме презирала романтические глупости, которыми, похоже, восторгались все вокруг, и была уверена, что если бы ей только дали шанс, то предпочтения зрителей сразу бы изменились. А пока что писатели вроде Девиотией подобных самодовольно восседали в зале и наслаждались незаслуженным успехом, да еще сочиняли для одурманивания толпы новые бессмысленные сказки, в то время как она, прозябая за кулисами, работала не покладая рук, чтобы ничто не омрачило их славы.

Эсме встала с постели, чтобы зажечь свет, и в ту же минуту в комнату ворвался рев мотоцикла. Мрачный день за окном свел почти на нет жалкие усилия маленькой лампочки осветить комнату. Тем не менее, дрожа от холода, Эсме стащила с постели одеяло, накинула его на плечи и стала пробираться по разбросанным на полу бумагам к видавшему виды сундуку, служившему ей письменным столом. Пишущая машинка «Компаньон», купленная за безумные деньги, двенадцать гиней, выглядела совершенно неуместной в этой жалкой обстановке, но зато служила Эсме на славу, — и она наконец принялась за работу. Эсме оторвав взгляд от страницы и горько усмехнулась, увидев Бернарда Обри, шагающего мимо ее дома и внимательно смотрящего в сторону ее окна. Ну не забавно ли, что он обращает на нее внимание здесь, в этом чужом для него месте, в то время как в театре каждый день проходит мимо и даже не дает себе труда запомнить ее имя. Похоже, ей на роду написано идти по жизни никем не замеченной, а если и замеченной, то тут же забытой, но очень скоро Обри узнает ей цену. Эсме заклеила конверт, подхватила пальто и, хлопнув дверью, вышла из комнаты.