Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте - Генрих Хаапе

Заехавший к нам однажды с инспекционной проверкой командир нашего полка оберст Беккер не сделал, вопреки моим надеждам, ничего, укрепляющего мой моральный облик в глазах сослуживцев. Несмотря на свои пятьдесят лет и ранение в Первой мировой войне, в результате которого его левая рука была почти обездвижена, Беккер представлял собой очень решительную и мужественную фигуру. Его зоркий глаз не упускал ничего. Для начала он сделал мне замечание, касающееся того, что я не приветствую отданием чести всех офицеров нашего батальона, хотя, как унтерарцт, я был вправе и не делать этого. Однако уже на совместном ужине офицеров батальона в тот же вечер он снизошел до того, чтобы отвести меня в сторону и обсудить некоторые детали моей работы, в результате чего в шутку и во всеуслышание прозвал меня «Хальтепунктом»…

Постепенно, очень-очень постепенно, Нойхофф начал воспринимать меня более серьезно — не только как партнера по игре в Doppelkopf, но и, что самое главное, как военного врача. Я, в свою очередь, тоже подспудно формировал свое представление об этом человеке, о чертах его характера, привычках, наклонностях. Это оказалось возможным, во-первых, благодаря все тем же встречам за карточным столом, а во-вторых, из разговоров о нем с Ламмердингом. Нойхофф выдвинулся в офицеры из рядовых, еще при старом Рейхсвере, а затем, со временем, дорос и до своего нынешнего звания и должности. С возрастом к нему пришла привычка размышлять обо всем в том русле, что им изношено уже слишком много пар армейских ботинок и сапог и что в некоторых отношениях он уже слишком устарел для современных приемов ведения войны. В результате подобных упаднических умонастроений у него развилась легкая, но хроническая форма воспаления глазных слезовыводящих каналов. Выражалось это в том, что его глаза то и дело слезились настолько сильно, что казалось, он вот-вот заплачет, за что Ламмердинг в шутку прозвал его «Майор Слезкин» («Major Augenschirm» — нем. слезы).

Хиллеманнс, как и его командир, тоже вышел в офицеры из простых солдат, но был при этом чрезвычайно амбициозен. Это был стопроцентный педант как в отношении самого себя, так и по отношению к своим подчиненным. В любой момент времени его обувь была начищена до зеркального блеска — даже через пять минут после того, как мы возвращались с учебно-тренировочного марш-броска по ноябрьской слякоти. Его волосы были всегда разделены безупречным пробором и аккуратно подстрижены в строгом соответствии с тем, как того требовал устав. То, что он недобирал в плане индивидуальности, харизматичности и личного человеческого обаяния, он старательно компенсировал дотошным знанием всех возможных уставов, правил и предписаний, а также безукоризненным внешним видом и выправкой.

Лейтенант Шток, один из самых молодых офицеров батальона, в частных беседах со мной поведал мне много интересных деталей о других наших сослуживцах. Сам по себе Шток представлял собой 21-летнего почти что юношу, очень располагавшего к себе, с тонкой чувствительной натурой и добрым сердцем. Помимо прочего, Шток был замечательным пианистом. Как он бывал трогательно благодарен, когда ему удавалось найти кого-нибудь, с кем он мог хотя бы немного поговорить о музыке! Однако, несмотря на все эти бесспорные душевные качества, отношение к юному Штоку со стороны других офицеров было довольно сдержанным, а местами и прохладным — и именно в первую очередь из-за его слишком нежного возраста. Ламмердинг, по наблюдениям Штока, почти всегда воздерживался от принятия участия в каких бы то ни было политических дискуссиях. После окончания школы он сразу же поступил в военную академию, но затем, как поговаривали, спровоцировал какой-то серьезный семейный разлад у себя дома — вроде бы как из-за того, что наотрез отказался вступать в нацистскую партию, при том что его родной брат являлся одним из высокопоставленных лидеров в СС. Ламмердинг выказывал очень мало внешне проявленного уважения к кому бы то ни было, даже к Нойхоффу, однако был при этом безупречным офицером, на которого командир всегда мог положиться. Обер-лейтенант Граф фон Кагенек отличался точно таким же беспечным и даже, казалось, легкомысленным отношением к жизни. Он принадлежал к древнему аристократическому роду, его отец во время Первой мировой войны был известным и очень уважаемым генералом, а четверо родных братьев — все как один выдающимися офицерами. Одним из его предков был знаменитый князь Меттерних, а сам фон Кагенек был женат на княгине Байернской. Молодой Шток был очень вдумчивым и проницательным наблюдателем, и я был искренне огорчен, когда его приписали к 11-й роте под командованием Крамера, дислоцированной вдали от Литтри…

* * *

Ноябрь уступил место декабрю, а мы все еще продолжали отрабатывать вторжение, имитируя высадку на территорию противника на выделенной нам для этого береговой линии к востоку от полуострова Шербург. Наши войска пребывали в состоянии полной боевой готовности, а в свете их совсем еще недавнего победоносного шествия по Франции — обладали еще и неукротимым боевым духом. Мы не испытывали никаких иллюзий по поводу того, что как только наши ноги коснутся английского побережья, основной удар защищающих его подразделений противника будет направлен именно на пехоту, т. е. на нас. Разумеется, сразу же вслед за передовыми частями туда же будут отправлены транспорты с танками и артиллерией, и это в какой то мере должно было облегчить нашу участь. Но мы прекрасно понимали также и то, что, скорее всего, мы сможем реально рассчитывать на это только тогда, когда нам удастся хорошенько закрепиться на берегу, чтобы двинуться уже в глубь английской территории. Величайшая сила Вермахта — это, вне всякого сомнения, его пехота. Об этом свидетельствовало и то, что каждый без исключения взвод каждой роты наших пехотных частей, подготавливавшихся для высадки в Англии, был обучен действовать как абсолютно автономное, независимое и самодостаточное боевое подразделение. Необходимые для дальнейшего продвижения боеприпасы и продовольствие были бы, конечно, доставлены, но позже, а первые часы и даже дни мы могли рассчитывать только на самих себя. И только при выполнении этого условия мы могли одержать нашу главную победу — твердо закрепиться на вражеской территории. Если прибавить к этому еще и нашу осведомленность о том, что нам будет оказана незамедлительная и очень мощная поддержка со стороны дислоцированных вдоль французского побережья и великолепно оснащенных 9-й и 16-й армий, то вместе с ними наше численное превосходство над противником выражалось бы уже как десять к одному. Все это вместе взятое наполняло наши сердца беспримерной отвагой, решимостью и твердой убежденностью в том, что, несмотря на значительные потери, мы сможем одержать в этом грандиозном сражении более чем убедительную победу над британской армией. Нас не смущали ни регулярные бомбардировочные налеты английских военно-воздушных сил, в результате которых в портах и заливах вдоль французского побережья оказалась потопленной некоторая часть судов из приготовленной для нашего десантирования флотилии, ни даже отдельные слухи о том, что для того, чтобы помешать нам при переправке через Пролив, англичане намереваются заливать его акваторию огромными количествами особой легковоспламеняющейся жидкости. Бомбардировки были сосредоточены в основном в стороне от нас, на довольно ограниченном секторе французского побережья — на тех гаванях, откуда было проще всего достичь берегов Англии. И единственными нашими визитерами с воздуха были несметные стаи чаек, кружившие над начинавшим сумрачно темнеть зимним морем и иногда залетавшие в глубь материка. Приближалось Рождество, и мы начинали смутно догадываться, что, вероятно, операция «Морской лев» будет перенесена на начало следующего календарного года. Скорее всего, нападение на Англию должно было быть предпринято в январе или даже феврале — в зависимости от погодных условий, ветров и приливов…