Пьеретта - Оноре де Бальзак

— Хватит болтать, — сказала Сильвия брату, — видишь же, что платить все равно придется.

Рогрон принес сорок семь франков и двенадцать су.

— А нам с товарищем, стало быть, ничего? — спросил кучер.

Из недр своего старого бархатного ридикюля, набитого ключами, Сильвия извлекла сорок су.

— Благодарствуйте, себе оставьте, — сказал кучер. — Пусть уж лучше мы все это просто так, задаром сделали для малютки.

Он взял расписку и вышел, сказав толстой служанке: «Ну и лавочка! Бывают же такие крокодилы, почище египетских!»

— Какой грубиян! — воскликнула Сильвия, услыхав его слова.

— Да ведь им как-никак пришлось повозиться! — упершись кулаками в бока, возразила Адель.

— Ну, нам с ним не детей, крестить, — заявил Рогрон.

— Где вы ее спать положите? — спросила служанка. Так прибыла Пьеретта Лоррен к своим родственникам, так ее приняли двоюродный братец и двоюродная сестрица, тупо разглядывавшие девочку, которую выгрузили у них будто какой-то тюк, переправив из жалкой каморки в Сен-Жаке, где она ютилась подле деда и бабки, прямо в столовую ее кузенов, показавшуюся ей дворцовым залом Она оробела и растерялась. Бретоночка в синей юбке из простой шерстяной ткани, в розовом коленкоровом передничке, в грубых башмаках, синих чулках, в белой косынке и в натянутых на обветренные руки шерстяных, красных с белыми кантиками митенках, купленных ей в Париже кучером, показалась бы очаровательной всякому, кроме этих бывших лавочников. Бретонский чепчик, который ей выстирали в Париже (он испачкался по пути из Нанта), словно ореолом окружал ее жизнерадостное личико. Этот национальный головной убор из тонкого батиста с накрахмаленными и крупно плоенными кружевами так прост и кокетлив, что заслуживал бы подробного описания. Ткань и кружево, пропуская свет, бросают лишь легкую тень, и она придает лицу ту девственную прелесть, которую многие художники тщетно пытаются передать красками, а Леопольд Робер так удачно запечатлел в прекрасной, как рафаэлева мадонна, женщине с ребенком на картине «Жнецы». В этой пронизанной светом кружевной рамке сияло цветущее здоровьем розово-белое личико. В теплой столовой разгорелись нежные ушки, губы, кончик тонкого носа, отчего все лицо казалось еще белее.

— Что же ты с нами не поздороваешься? — сказала Сильвия. — Я твоя двоюродная сестра, а вот твой двоюродный брат.

— Кушать хочешь? — обратился к Пьеретте Рогрон.

— Когда же ты выехала из Нанта? — спросила Сильвия.

— Она немая, — сказал Рогрон.

— У нее, бедняжки, и одежи-то совсем нет! — воскликнула толстая Адель, развернув небольшой узел, увязанный в платок старика Лоррена.

— Поцелуй же своего двоюродного брата! — сказала Сильвия.

Пьеретта поцеловала Рогрона, — Поцелуй же свою двоюродную сестру! — сказал Рогрон.

Пьеретта поцеловала Сильвию.

— Девочку совсем разморило дорогой. Ей, верно, нужно отоспаться, — сказала Адель.

Пьеретта почувствовала вдруг к обоим своим родственникам непобедимое отвращение — чувство, которого до той поры еще никогда и ни к кому не испытывала. Сильвия со служанкой пошли укладывать бретоночку спать в ту самую комнату третьего этажа, где Бриго заметил белые коленкоровые занавески. Там стояла узкая, как в пансионе, кровать с коленкоровым пологом и деревянной колонкой, окрашенной в голубой цвет, ореховый комод без мраморной доски, небольшой ореховый стол, простой ночной столик без дверцы, три убогих стула и висело зеркало. Стены мансарды оклеены были дешевенькими голубыми обоями в черных цветочках. Пол был выложен крашеными и навощенными плитками — от него так несло холодом, что стыли ноги. Ковра не было, если не считать плетеного тряпичного половичка у кровати. Простой мраморный камин украшен был зеркалом, двумя позолоченными медными подсвечниками и грубой алебастровой вазой с ручками в виде голубков, красовавшейся некогда в комнате Сильвии в Париже.

— Удобно ли тебе здесь будет, детка? — спросила Сильвия.

— О! Тут так красиво! — серебристым голоском ответила девочка.

— Ну, она не больно прихотлива, — проворчала себе под нос толстая служанка. — Положить ей грелку в постель? — спросила она.

— Да, — сказала Сильвия, — простыни могли отсыреть.

Вместе с грелкой Адель принесла и свою косынку; Пьеретта, привыкшая спать на простынях из грубого бретонского холста, удивилась тонкости и мягкости простынь из бумажной ткани. Когда девочку уложили спать, Адель, не утерпев, сказала, спускаясь по лестнице: «Все ее пожитки, мадемуазель, и трех франков не стоят».

С тех пор как Сильвия перешла на систему строгой экономии, она, чтобы не тратить лишнего на освещение и топливо, оставляла свою служанку в столовой, — лишь когда являлись Вина и полковник Гуро, Адель уходила на кухню. Приезд Пьеретты дал пищу для разговоров на весь вечер.

— Придется завтра же купить ей все необходимое, — сказала Сильвия. — У нее ровно ничего нет.

— У нее одна только пара башмаков — та, что на ногах, да и весят они чуть ли не по десять фунтов каждый, — сказала Адель.

— Так уж принято в их краях, — объявил Рогрон.

— Как она осматривала свею комнату! А ведь двоюродная сестрица таких людей, как вы, мадемуазель, могла бы жить в комнате и получше.

— Ладно, помалкивайте, — сказала Сильвия, — вы же видели, что девочка от нее в восторге.

— Боже, какие сорочки, они, небось, ей всю кожу ободрали! Все это никуда не годится, — заявила Адель, разобрав узелок Пьеретты.

Хозяин, хозяйка и служанка до десяти часов вечера обсуждали, какой коленкор и по какой цене купить яд сорочки, сколько потребуется пар чулок, из какой ткани и сколько шить нижних юбок, и подсчитывали, во что обойдется весь гардероб Пьеретты.

— Это станет нам по меньшей мере в триста франков, — сказал сестре Рогрон, запоминавший по старой привычке цену каждого предмета и производивший в уме подсчет.

— Триста франков! — воскликнула Сильвия.

— Да, триста франков, подсчитай сама. Брат и сестра еще раз прикинули, и получилось действительно триста франков, не считая работы.

— Вот так и вышвырнем разом три сотни, — сказала Сильвия, отправляясь спать все еще под впечатлением этой мысли, для которой она нашла столь удачное выражение.

Пьеретта была дитя любви, и любовь одарила ее своей жизнерадостностью, веселостью и нежностью, своим благородством и самоотверженностью; ничто еще не оскорбляло до сих пор, не ранило ее пугливого сердечка, и оно так больно сжалось от приема, оказанного ей богатыми родственниками. Если жизнь в Бретани была полна для нее лишений, то зато полна была также и нежности. Старики Лоррены были самыми неумелыми торговцами, зато они были самыми любящими, простосердечными и ласковыми людьми на свете, как и все, кто не расчетлив. В Пан-Гоэле их внучка росла на свободе. Она со своим товарищем Жаком Бриго каталась, когда вздумается, на лодке по прудам, носилась по полям и по городу, совсем как Павел и Виргиния. Все баловали и ласкали их, а они, свободные, как ветер, жадно устремлялись за неисчислимыми радостями детства: летом ездили смотреть на рыбную ловлю, ловили жуков и бабочек, собирали букеты, разгодили цветы; зимой — то устраивали каток, то строили ледяной дворец, то лепили снежную бабу или играли в снежки. Они везде были желанными гостями, их всюду встречали улыбкой. Беда пришла, когда настало время учиться. Жак остался после смерти отца без всяких средств, и родные отдали его в ученики к столяру, где его кормили из милости. Так позже из милости кормили и Пьеретту в Сен-Жаке. Но даже в этой своеобразной богадельне все баловали, ласкали, лелеяли душеньку Пьеретту. Малютка, привыкшая к любви и нежности, не встретила у своих богатых родственников, к которым так стремилась, ни ласкового взгляда, ни доброго слова, ни привета, а ведь все это находилось для нее у каждого, даже у посторонних, даже у кучеров дилижанса. Она совсем растерялась от новизны впечатлений и особенно от непривычной неприветливой атмосферы, в которую попала. Сердцу, как и телу, может стать вдруг холодно или тепло. Сама не зная почему, бедняжка почувствовала желание заплакать; но она была утомлена и уснула. Приученная рано вставать, как все деревенские дети, Пьеретта проснулась на другой день на два часа раньше кухарки. Одевшись, она потопталась в своей комнате над головой кузины, осмотрела в окно маленькую площадь и начала было спускаться вниз, но остановилась, восхищенная лестницей, — обследовала ее во всех подробностях, осмотрела розетки, медную отделку, украшения, раскраску стен и т, д. Сойдя вниз, она не сумела открыть дверь в сад и поднялась обратно; потом снова спустилась, когда проснулась Адель, и выскочила в сад; обежав его весь, она добралась до самой реки, остолбенела при виде беседки, вошла в нее: ей было что осматривать и чему дивиться до того времени, когда встала ее кузина Сильвия. За завтраком двоюродная сестра сказала ей: