Франция. По следу Сезанна - Питер Мейл

Мадам Денуайе улыбнулась. У молодого человека есть чувство юмора и такие удивительные глаза. Жаль, что Мари-Лор уехала.

— Bon appétit.

Из уважения к нежнейшему ароматному суфле его ели в молчании, но потом Денуайе разлил вино и заговорил о французской экономике, на перспективы которой он смотрел довольно мрачно. После этого он задал Андре несколько вежливых вопросов о его работе, поинтересовался, чем жизнь в Нью-Йорке отличается от жизни в Париже, расспросил о любимых ресторанах. За столом шел приятный, банальный разговор — светский клей, объединяющий за обедом малознакомых людей, ничего слишком личного, ничего бестактного. И ничего о фотографиях, хотя хозяин время от времени и поглядывал на лежащий у его тарелки конверт.

Главным блюдом оказалась рыба, которой, к счастью, удалось избежать обычной в этих местах смерти от удушения в толстом слое теста. Ее лишь слегка обваляли в ржаных крошках и быстро обжарили, а потом украсили ломтиками лайма и подали с pommes allumettes [18], который сначала восхитительно хрустел, а потом таял во рту. Андре с удовольствием присвоил бы этому блюду четыре звездочки, о чем не преминул сообщить хозяйке.

— Теперь я буду лучше думать о багамской кухне, — добавил он.

Та взяла со стола маленький стеклянный колокольчик для вызова дворецкого.

— Спасибо, рада, что вам понравилось, — кивнула она, а потом хихикнула и сразу же стала лет на двадцать моложе. — Вот только повар у нас с Мартиники.

Андре никогда не ел десерта, предпочитая выпить лишний бокал вина, и Денуайе поспешил пригласить его в гостиную, куда им подали кофе. Эта комната с мраморными полами так же предназначалась для приема целых полчищ гостей. Андре и хозяин устроились на маленьком островке из трех кресел прямо под медленно вращающимся на потолке вентилятором.

— Ну что ж, давайте-ка посмотрим, что там затеял этот старый пройдоха Клод, — потер руки хозяин.

Вот уже несколько лет жизнь Рудольфа Хольца в понедельник вечером подчинялась строгому распорядку. Ровно в шесть часов заканчивались все деловые встречи; никакие приглашения не поступали и не принимались. Вечер понедельника принадлежал только ему. После легкого ужина, меню которого никогда не менялось — копченая лососина от «Мюррейс» и полбутылки «Монраше», — Хольц собирал все свежие каталоги галерей и последних торгов, прихватывал списки действительных и потенциальных клиентов и по ступенькам забирался на свою огромную кровать. Там, среди подушек, он строил планы. Это была, возможно, самая важная часть его работы. Именно так, в тишине и покое, он задумывал многие из своих весьма выгодных сделок, некоторые из них были к тому же вполне законными.

Рядышком под одеялом крепко спала Камилла, спрятавшая глаза под черной шелковой маской. Она провела выходные у каких-то утомительно светских друзей в округе Бакс и вернулась оттуда совершенно измотанная. Из-под одеяла до Хольца доносилось легкое похрапывание, напоминавшее ему о любимом в детстве мопсе, и время от времени он рассеянно, но нежно поглаживал Камиллу. Вот уже час Хольц перелистывал каталоги и иногда записывал рядом с названием картины имя одного из клиентов. Он очень любил эту часть своей работы, считая ее чем-то вроде благотворительности: ведь с его помощью произведение искусства обретало любящий дом. Хотя, разумеется, гораздо более глубокое удовлетворение он испытывал, когда после удачной продажи переводил на свой счет семизначную сумму.

Хольц как раз пытался решить, может ли небольшой, но прелестный Коро заполнить очевидный пробел в токийской коллекции Онодзука, когда раздался телефонный звонок. Камилла захныкала и натянула одеяло на голову. Хольц взглянул на часы на тумбочке. Почти одиннадцать.

— Хольц? Это Бернар Денуайе.

Хольц еще раз посмотрел на часы и нахмурился:

— Вы рано встали, мой друг. Сколько сейчас во Франции? Пять?

— Нет, я на Багамах. Хольц, я тут кое-что видел, и мне это очень не понравилось. Фотографии сняты на прошлой неделе у моего дома на Кап-Ферра. Сезанн, Хольц, Сезанн! Как его грузят в фургон сантехника.

Хольц уже не полулежал на подушках, а сидел, выпрямившись, и больше не понижал голос.

— И где они сейчас, эти фотографии? — Камилла недовольно завозилась и закрыла ухо подушкой. — Кто их сделал? Неужели эти подонки из «Пари матч»?

— Нет, они у меня. Мне их оставил фотограф — его зовут Келли. Он работает в том журнале, где в прошлом году была большая статья о нашем доме. Кажется «DQ» или что-то в этом роде.

— Никогда о таком не слышал. — Камилла застонала, и Хольц водрузил ей на голову вторую подушку. — А этот Келли, он что, хочет денег?

Денуайе ответил не сразу.

— Думаю, что нет. Он сказал, что завтра возвращается в Нью-Йорк, значит, я больше его не увижу. Но что происходит? Я думал, вы собираетесь отправить картину в Цюрих. Мы ведь договаривались. В Цюрих, а потом в Гонконг, и ни одна живая душа ни о чем не узнает — так вы говорили.

Хольцу нередко приходилось успокаивать трудных клиентов. В большинстве сомнительных сделок, подобных этой, бывает период неопределенности — иногда несколько часов, или дней, или даже недель, — когда один ее участник вынужден полностью довериться другому. Хольц всегда устраивал так, чтобы проявлять доверчивость приходилось не ему, а клиенту, но при этом хорошо понимал, какую тревогу чувствует человек, вручивший свою судьбу или деньги в руки постороннего. Он опять откинулся на подушки, и голос его стал мягким и уверенным.

Беспокоиться совершенно не о чем, если, разумеется, фотографии нигде больше не выплывут. А об этом он сумеет позаботиться, заверил Хольц француза, кинув взгляд на спящую Камиллу. Прервав Денуайе, начавшего было задавать вопросы, он продолжил: Клод — это не проблема. Он предан хозяину и скажет все, что ему велят, а об остальном будет молчать. А что касается фургона, так это элементарная маскировка. Водитель — никакой не сантехник, а сотрудник Хольца, курьер, перевозящий ценные вещи, не привлекая к себе особого внимания. Разве кто-нибудь заподозрит, что в старом, поцарапанном «рено» едет драгоценное полотно? Разумеется, нет. И Денуайе может быть совершенно уверен, что в настоящий момент его Сезанн спокойно катит по Европе. Хольц, правда, не упомянул, что по дороге картина сделает остановку в Париже, но ведь владельцу было совершенно необязательно знать об этом.

— Вот видите, друг мой? Вы можете быть совершенно спокойны. Это просто мелкое неудобство, не больше. Расслабьтесь, грейтесь на солнышке, а остальное предоставьте мне.

Денуайе положил трубку и долго стоял у окна, вглядываясь в черную тропическую ночь. Впервые за свою упорядоченную и законопослушную жизнь он имел дело с таким человеком, как Хольц. Очень неприятно. Беспокойство, ощущение зависимости, даже чувство вины. Но менять что-то уже поздно. Он завяз слишком глубоко. Ничего не поделаешь. Денуайе подошел к бару и налил себе коньяка. Хольц вроде бы уверен, что сможет уничтожить негативы и другие отпечатки, если они имеются. И этот молодой человек, похоже, говорил искренне. Может, он и правда поднимает шум из-за невинного совпадения. Но все равно, поскорее бы все это кончилось.