Один из многих - Егор Уланов

волосы на лбу слиплись — так он запыхался бить беззащитное животное. Тяжело дыша, он твердил всем нам: «Пойдет! Пойдет! Молодой еще… слабо учили… пойдет!» — и слова его отзывались злобой обещания.

Мы с Ай-Херелом спрыгнули с парома, с нами несколько мужиков. Обступили коня. Этот могучий, мускулистый жеребец весь дрожал как лист, когда я дотронулся. Он не встал на дыбы, не ударил никого из нас копытом как незнакомых. Он был смирен. И все мы могли его гладить. А тем не менее он не шел. Так мы со всех сил уперлись и начали толкать его вперед, как легковой автомобиль. Пробовали обвязать веревкой. Тщетно.

Минут сорок мы упирались. Знаете, и так и этак… И даже Ай-Херел, очевидно, сведущий в этом деле, не смог ничего придумать.

Капитан «Зари» крикнул, что сейчас отправляемся. «Больше нельзя?» — с акцентом спросил чабан на русском. «Нет», — был ответ. И мужики потихоньку стали возвращаться на борт. «Ладно», — отвечал Чабан спокойно и деловито. Он снял с коня стремена и седло, похожее на пыльный коврик. Достал из сумки длинную веревку, по виду обычную серую, накинул на шею животному и сделал три странных, но очень крепких узла. Тут ловкий чабан прыгнул к капитану, что-то ему шепнул, что-то дал и привязал другой конец этой веревки к парому, где была крепкая арматурина.

Спустился опять, взял коня под морду, прошептал ему что-то на тувинском и свел по берегу в воду. Мы с провожатым взошли на палубу, наблюдая. И чабан с улыбкой запрыгнул на паром.

— Поехали, — выразился он. — Пусть плывет, непокорный!

— Как же аыт? — забеспокоился Ай-Херел и принялся на тувинском убеждать чабана. Но тот в свою очередь не соглашался и отвечал, что конь молодой, сильный, что нынче Енисей неглубок и доплывет нормально (я перевод узнал после). Нам было жаль, и мы отправились к капитану, но тот только пожал плечами да сморщил загорелую свою физиономию. «Все будет нормально, Дмитрий, — равнодушно отвечал он мне, — с этими лошадьми в юртах живут. Они их знают, как себя, этот народ! Раз он сказал, что его конь доплывет! Значит, доплывет! Это ведь ЕГО конь!» Ай-Херел нахмурился, но промолчал. Я смирился. И впрямь, что за дело? Прошли да сели к себе в носовой части. Паром поплыл.

Скоро мы были уже далеко от берега, на средине бурного потока. Я любовался красотой степи. Вдали синели Саяны. Делал пометки. Смотрю, компаньон мой исчез. Конечно, я пошел в конец парома. Там вижу стоит Ай-Херел над прозрачной волной.

«Ну как? — говорю. — Все хорошо, Херел?»

«Да, плывет», — отвечает.

Подошел я к борту. И впрямь, на конце веревки деловито болтался наш знакомый. Он перебирал копытами, и привязь, казалось, не слишком тащила его. Она была не натянута; судно шло не быстро. Рядом у борта прилег на тулуп свой чабан; натянув шапку на лицо, он спал беззаботно.

Мальчишки прознали, что конь поплыл и привязан в конце баржи. Ребятня бегала туда-сюда и с интересом глазела, как животное гребет позади и фыркает. Я вдыхал свежий зной степи. По берегу иногда встречались деревья густые, но в основе своей только каменистый солончак.

Мы начали было о чем-то говорить. Я расспрашивал про местные обычаи. До деревни плыть два часа, времени много. Гуляли по барже. Везде люди греются на солнышке. Так прошло больше часа, и мы забылись. Тут слышим, какой-то всхлип. Гулкий, громкий и вместе с тем ни на что не похожий. Азиатское небо просторное, бирюзовое, и ни облачка на целый свод. Опять всхлип. И ржание. Мы посмотрели друг на друга, угадав мысль.

Глядим, чабан проснулся — ходит из стороны в сторону и курит. Опять всхлип. Смотрим, а конь плывет к косе, стремясь к берегу, но веревка его не пускает; и он вскрикивает, ржет, но не может перегрызть веревки, потому что все силы уходят на то, чтобы не потонуть. Теперь его морда не торчала из воды на полметра и была почти под волной.

Ай-Херел подошел к веревке и пустился расспрашивать чабана, а тот приметил это, раз, и за нож держится. Иди, говорит, пока жив, это мой конь, и я с ним буду делать то, что пожелаю. А сам я рядом стоял и хоть не понял слов, смысл дошел сразу. Они народ вольный, у них нож в сапоге не просто так. Мой соратник как мог успокоил его и говорит, будто бы мне: «Смотри, волна поднимается и бьет жеребца в грудь. Плохо ему. Вот если б отрезать веревку, отпустить. Он выплыл бы на берег и пошел. Его нетрудно было бы поймать на берегу. Он умный конь, дорогой аыт! Жаль будет… жаль», — повторял Ай-Херел.

Момент и впрямь был решающий. Мы шли против течения; наш паром на моторе, от него по Енисею волны становились выше. И конь, видимо, совсем изнемог от долгих усилий. Он начал кричать, и знаете, прямо выть, так громко, так отчаянно, как человек. В природной тишине любой звук усиливается. И скоро всю округу прошил дикий вопль. Тут же гражданские прибежали смотреть. Опять с детьми. Обступили чабана, охают, пальцем тычут.

И капитан вышел.

Морда коня уже начала пропадать под толщей воды по несколько минут. Потом он выплывал и кричал с новой силой так, что на берегу с деревьев летели птицы. От этого звука сердце сжималось. И поверите ли, все дети лет до пятнадцати зарыдали в секунду. Может, инстинкт, а может, напряжение, не знаю. Но за ними пустились их матери. Все как одна стали упрашивать капитана заглушить мотор, чтобы коня не хлестало волной. Но тот лишь отвечал, что тогда нас снесет течением. Тут конь зарычал так истошно, что все обессилили, упали на палубу, и началась истерика.

Мне от этого казалось, что я и сам тону. Что я вместе с ним привязан к веревке, и нас тащат, тащат куда-то. И вода смыкается над нами. И так жалобно он выл… Есть такие страдания, которые понятны всем существам; выражаются они обыкновенно звуками, а не словами.

Тут уж все стали кричать на чабана, чтобы резал веревку; а он мял в руках новую сигарету да закуривал. «Доплывет, доплывет», — повторял он по-русски, видимо, чтобы поняли все, и закрывал собой арматурину, где была привязь. Его резон был в том, что нам оставалось не более десяти минут. Об этом неоднократно говорил капитан, как бы защищая чабана.

«Да что вы делаете, это же живое существо!» — не выдержала женщина с