Против зерна: глубинная история древнейших государств - Джеймс С. Скотт

правило, топи, прибрежные и низинные болота и заболоченные территории считались зеркальным отражением цивилизации – зоной дикой природы и пустынного бездорожья, опасной для здоровья и жизни. Задачей цивилизации, когда она приходила в болотистые районы, было осушение и превращение их в упорядоченные и продуктивные зерновые поля и деревни. Оцивилизовывание засушливых земель предполагало их орошение, а оцивилизовывание болот – их осушение, но в обоих случаях целью было создание пашни под зерновые культуры. Г. Р. Холл писал о древней Месопотамии как о «государстве хаоса – наполовину воде, наполовину земле – и аллювиальных наносах на юге Вавилона, прежде чем цивилизация начала работу по осушению и строительству каналов»[35]. Как мы увидим далее, деятельность цивилизации, вернее государства, состояла в избавлении от ила и его замене его же составляющими – землей и водой[36]. Будь то древний Китай, Нидерланды, болотистые местности Англии, Понтийские болота, побежденные Бенито Муссолини, или последние болота Южного Ирака, осушенные Саддамом Хусейном, государство всегда стремилось превратить неуправляемые болотистые территории в налогооблагаемые зерновые поля, преобразовывая природный ландшафт.

Хотя бы мельком следует упомянуть, что важнейшая роль плодородного изобилия болотистых районов не игнорировалась только в Месопотамии. Первые оседлые сообщества вблизи Иерихона и ранние поселения в низовьях Нила жили за счет ресурсов этих районов и крайне незначительно, если вообще, зависели от возделываемых зерновых. Практически то же самое можно сказать о заливе Ханчжоу, родине ранненеолитической культуры хэмуду, – это заболоченный участок восточного побережья Китая в середине XV тысячелетия до н. э., богатый неодомашненным рисом. Первые поселения на реке Инд, Харрапан и Харипунджайя, тоже подходят под это описание, как и большинство поселений культуры хоа-бинь в Юго-Восточной Азии. Даже расположенные выше уровня моря древнейшие поселения, например Теотиуакан недалеко от Мехико или поселения вблизи озера Титикака в Перу, возникали на обширных заболоченных территориях, которые изобиловали рыбой, птицей, моллюсками и мелкими млекопитающими на пересечении нескольких экологических ниш.

Факт появления первых человеческих поселений в болотистых районах игнорируется и по другим причинам. В частности, здесь мы имеем дело преимущественно с устными культурами – они не оставили письменных источников, к которым мы могли бы обратиться. Их относительная историческая невидимость усугубляется непрочностью их строительных материалов: тростника, осоки, бамбука, древесины и ротанга. Даже следы более поздних сообществ, о которых нам известно из письменных заметок их грамотных соседей, например Сривиджайи на Суматре, практически невозможно обнаружить, поскольку остатки их построек были уничтожены водой, почвой и временем.

И, наконец, последнее и более умозрительное объяснение исторической невидимости жителей заболоченных территорий состоит в том, что они были и остаются экологически устойчивы к централизации и контролю «сверху». Эти сообщества основаны на так называемых ресурсах в общей собственности – предоставленных самим себе растениях, животных и морских созданиях, доступ к которым имеют все члены сообщества. Здесь не было главного ресурса, который можно было бы монополизировать и контролировать из центра, не говоря уже о налогообложении. Источники пропитания в таких зонах были разнообразны, переменчивы и зависели от стольких жизненных ритмов, что не допускали никакого, даже самого элементарного централизованного учета. В отличие от первых государств, к которым мы обратимся позже, здесь никакая центральная власть не могла монополизировать (и, соответственно, нормировать) доступ к пашне, зерну или воде для орошения. Вот почему осталось так мало свидетельств существования иерархий в этих сообществах (как правило, различия погребальных наборов отражали иерархичность). Здесь вполне могла развиваться культура, но замысловатая сеть относительно эгалитарных поселений вряд ли могла подбросить нам великих вождей или царства, не говоря уже о династиях. Государство, даже самое маленькое протогосударство, нуждается для пропитания в намного более простой окружающей среде, чем описанные экологические ниши заболоченных территорий.

Исторический зазор

Меня интересует поразительный временной разрыв в четыре тысячелетия между появлением одомашненных зерновых и животных и тем объединением земледельчески-скотоводческих сообществ, которое принято считать древней цивилизацией. Аномальность этого отрезка истории, когда в наличии были все строительные блоки классического аграрного общества, но они не смогли собраться воедино, требует объяснения. Предположение стандартного нарратива о «прогрессе цивилизации» сводится к тому, что как только были одомашнены злаки и животные, то они более или менее автоматически и сразу породили полностью сформированное аграрное общество. Как и в случае с любой новой технологией, здесь следовало ожидать периода сложностей и адаптации к новому способу выживания, возможно, в тысячу лет, но все же четыре тысячи лет, или примерно 160 поколений, – это более чем достаточное время для налаживания новой социальной системы.

Один археолог назвал этот длительный период временем «низкого уровня производства продовольствия»[37]. Однако это обозначение неуместно, поскольку акцент на «производстве» предполагает наличие общества, которое «застряло» на уровне неудовлетворительного равновесия. Мелинда Зедер, известный теоретик одомашнивания, избегает этой модной телеологии, утверждая совершенно противоположное – что люди, избегая полной зависимости от оседлого зернового земледелия в удовлетворении основных потребностей в калориях, на самом деле знали, что делали: «На Ближнем Востоке стабильные и весьма устойчивые натуральные хозяйства, основанные на сочетании свободноживущих, контролируемых и полностью одомашненных ресурсов, видимо, сохранялись на протяжении 4000 лет или даже дольше – до окончательного становления аграрной экономики, основанной преимущественно на одомашненных зерновых и домашнем скоте»[38]. По мнению Зедер, в этом отношении Ближний Восток не был уникален. Ссылаясь на работы, посвященные Азии, Мезоамерике и востоку Северной Америки, она утверждает, что «иногда культигены и домашние животные были включены в цикл хозяйственных стратегий на протяжении тысячелетий, практически не нарушая традиционный образ жизни охотников-собирателей». Они служили дополнительным и часто весьма важным источником пропитания, который «отличался от ресурсов дикой природы только тем, что для своего получения требовал разведения, а не охоты или собирательства… Таким образом, ни наличие одомашненных или поддающихся одомашниванию ресурсов, ни распространение технологий производства продовольствия недостаточны, чтобы навязать натуральному хозяйству производство продовольствия как руководящий принцип»[39].

Первое и самое благоразумное предположение относительно исторических акторов состоит в том, что, с учетом своих ресурсов и знаний, они действовали разумно, чтобы соблюсти свои прямые интересы. Соответственно, раз они не могут говорить сами за себя, имеет смысл считать их ловкими и проницательными штурманами в разнообразном, изменчивом и потенциально опасном окружающем мире. По аналогии с первыми проявлениями оседлости, которые опробовали охотники и собиратели, используя предоставленные им биоразнообразием заболоченных территорий многочисленные возможности пропитания, можно охарактеризовать этот длительный период как экспериментирование и управление природным окружением. Вместо того чтобы опираться на малую часть этого окружения, охотники и собиратели, видимо, предпочли быть оппортунистическими универсалами с большим набором вариантов пропитания, распределенных по нескольким пищевым сетям.

Аллювиальные равнины