Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис

Геродот служил мне пособием по практической метафизике. Я изучал на нем пределы своей реальности и возможности выхода за ее границы. Принимая свою роль, он вел себя непредсказуемо, как случай, и относился ко мне как к ущербному богу. Я кормил, но диетическим, не закрывал двери, но не выпускал во двор, чесал за ухом, но таскал к ветеринару, понимал его, но с грехом пополам. От нашего общения я, написав о нем десятки страниц, получал больше него, но он не жаловался, беря гонорар сметаной.

Семнадцать лет Герка терпел, а потом умер, чего я ему никогда не простил.

Траур, как и велел Конфуций, продолжался три года, а потом, страдая от дефицита межвидовых отношений, я вновь вступил в них. Ведь без кошек жить трудно. Сравнивая нас с ними, невольно приходишь к выводу, что люди слишком одинаковые.

— Больше пола и возраста, — скажу я теперь, — одного человека от другого отличают политические склонности: некоторые любят Путина и Трампа, а некоторые — нет. Но от кошек нас отделяет пропасть, и они это знают.

— Я, например, кот, — сказал один из них хозяину, — а ты чего добился?

3

Новые коты разительно отличались от Геродота прежде всего тем, что их было два. Мы дали им имена, составляющие философскую пару и исчерпывающие Вселенную: Инь и Ян.

Правда, тут не обошлось без культурологического насилия. Неотразимые абиссинцы не имели ничего общего с Китаем. Они походили на египетских кумиров, потому что служили им прототипами. Самая древняя порода кошачьих сохранила их облик без перемен со времен первых династий. Но юные кошки пришли к нам без исторического багажа и отличались легкомыслием.

Особенно Ян. Он живо напоминал любимого актера моей молодости Савелия Крамарова, каким он был до того, как переехал в Америку и вылечил косоглазие. Отличаясь безмерным любопытством, Ян постоянно бродил по дому с тем простодушным выражением, которое в переводе на человеческий означает «А чего это вы тут делаете?». Инь походила на Аэлиту. Худая и элегантная, она томно открывала огромные янтарные глаза и глядела ими прямо в душу. Янка нежно пищал, притворяясь птенцом, Инька брала низкие ноты с хрипотцой, как Элла Фицджеральд.

Впрочем, кошки разговаривали исключительно с нами, а между собой общались телепатически и безошибочно. Где бы ни оказывался Ян, рядом с ним с вежливым секундным опозданием появлялась Инь. Связанные невидимыми нитями родства, они, изображая кавычки, в рифму сидели на подоконнике, укладывались, как ян и инь на корейском флаге, и вместе обедали в любое время суток. Иногда без всяких (на мой взгляд) причин кошки учиняли жуткую драку. Сцепившись на ковре, они каталась по нему, напоминая двухголового дракона. Схватка проходила в абсолютной тишине, что делало ее еще более непонятной. Ян вел себя нахраписто. Инь не лезла на рожон, но первой начинала схватку, вцепляясь брату в горло, если не успевала — в хвост. Драка кончалась не победой или поражением, а взаимным вылизыванием ушей.

Не в силах разобраться в природе этих конфликтов, я не вмешивался, а наблюдал, ибо на этот раз решил с помощью котов изучать весь спектр общественных наук. Больше всего меня интересовало их отношение к нам, людям. Они полюбили играть с нами, например, в футбол — два на два без вратаря. В мороз им нравилось спать под мышкой, ночью — будить приступами нежности или щекоткой. Подозреваю, однако, что, быстро сориентировавшись на местности, коты принялись плести заговор, умело дозируя ласку и разлучая меня с женой. Стоило им нагадить — разбить чашку, напиться из унитаза или оборвать лепестки, — как они стремительно неслись в поисках защиты к тому, кто не заметил проделки. При этом наша раса в целом не вызывала у них большого энтузиазма. По телевизору они соглашались с нами смотреть только мультфильмы про зверей, на худой конец — «Маугли».

Не удивительно, что Ян и Инь раскусили нас раньше, чем мы их. Один кот непостижим, но с ним мы хотя бы общаемся тет-а-тет, как с богом. Два кота меняют социальную динамику и на порядок усложняют взаимопонимание. Взяв Иньку на руки, надо всегда иметь в уме Яна, который вскакивает на плечи и кусает в лысину. Я еще не понимаю, что он хочет этим сказать, но собираюсь узнать, посвятив дешифровке чужой ментальности остаток жизни.

В конце концов, у нас нет задачи более важной, чем понять себя с помощью другого. И кошки тут бесценны: собака — друг человека, но кот — его альтернатива.

Веками Запад рассказывал себе и детям о великой цивилизации, которая поклонялась разуму, защищала свободу, верила в автономную личность, гражданскую доблесть и породила Сократа, Эразма, Монтескье и Руссо. Но потом, сперва в университетах, а после и в школах, эта торжественная до помпезности картина сменилась карикатурой, изображающей историю западной цивилизации чередой бесчеловечных режимов, угнетавших бедных, иноверцев, женщин и бесправные народы колоний. В результате нынешнее поколение вовсе не считает счастьем и удачей пользоваться правами и благами свободного мира. Если в тридцатые, несмотря на все ужасы депрессии, для 90 процентов молодых американцев приоритетом была возможность жить в демократической стране, то сегодня таких всего лишь половина.

Этот диагноз популярной сейчас болезни кажется исчерпывающе точным. Запад начал со здоровой самокритики, но зашел с ней так далеко, что сам в себе разуверился и других за собой уже не зовет. Удивительно, но меня самого так учили. В учебнике с комическим названием «История СССР с древнейших времен» вся досоветская жизнь представлялась беспрерывным нисхождением в ад. На каждой ступени общественно-экономических формаций мир страдал от абсолютной пауперизации масс и спускался от плохого к худшему. Эта зловещая панорама противоречила даже Марксу, но, когда я сказал это на уроке, мне велели не возвращаться в школу без отца, который так и не понял, чем мы с Марксом провинились. Удивительно, но за те сорок лет, что я провел в Америке, она упорно догоняла СССР, рисуя западную цивилизацию всё более мрачными красками.

— Шлейф бесчинств, — говорит оборзевшая от мультикультурализма школьная Америка, — тянется за каждым открытием начиная с Колумба, которому вообще лучше было бы сидеть дома. Ведь контакт европейцев с индейцами принес первым табак и сифилис, а вторым — ружья и оспу.

Этот тезис обрастает историческим контекстом, если вспомнить, что всякий общественный кризис начинается в школе. Зная это, педагогика выработала защитные средства. Так, проиграв очередную войну соседям, Флоренция в корне изменила школьную систему, сделав главной дисциплиной античную историю. Обучая юных граждан своей купеческой республики боевой доблести на примерах спартанцев и римлян, Флоренция попутно учинила Ренессанс.

Так же поступили и немцы. Потерпев сокрушительное поражение от Наполеона, Пруссия создала образцовую классическую гимназию с усиленным преподаванием греческого и латыни. В России такая существовала вплоть до чеховского «Человека в футляре» и великого античника Фаддея Зелинского, считавшего вслед за Оксфордом, что мертвые языки оживляют великую традицию и готовят к службе министров.