Женщина в лиловом - Марк Криницкий

Вскоре она позвонила ему.

— Ау, Нил, ты?

— Ау! — сказал он строго, но примирительно. — Я.

Она помолчала, вероятно, вздохнула.

— Хорошо, — сказала она, — я согласна на все, что ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я здоровалась с этой госпожой, — я буду здороваться. Я сделаю все. Боже, как я счастлива. Милый, милый Нил, не обращай внимания: я плачу сейчас от радости. Ах, как я счастлива! Когда же ты придешь? Может быть, сегодня вечером?

— Нет, я занят.

Ему было тяжело, что он пойдет к Ядвиге после ссоры с Сусанночкой.

«Может быть, она могла бы прийти ко мне»? — спросил он себя.

Он испугался мысли, что это было бы возможно. Неужели она уже перестала для него быть тем, чем была?

— Нет-нет, я сегодня решительно не могу, — сказал он строго.

— Отчего?

— Нет-нет, я сегодня не могу, не могу. Всего хорошего. Я тороплюсь.

— Ну хорошо, — сказала она покорно.

И ему сделалось ее болезненно жаль, но по-особенному, по-новому, точно он не смел ее жалеть.

Положив трубку, он долго сидел, не зажигая огня. Ему было жаль, что из чувства к Сусанночке как будто навсегда ушло что-то тонкое, нежное, такое хрустальное.

Он приказал Гавриилу приготовить ванну и свежее белье и говорить всем по телефону, что его нет в Москве.

Собственно говоря, интимная сторона жизни вообще могла бы быть гораздо проще. С раздражением он подавил эту мысль.

Эти дни Колышко и Василий Сергеевич упорно сидели над конкурсным проектом. Василий Сергеевич, желтый, похудевший, одновременно злой и очень спокойный, в новой коричневой пиджачной паре, работал в кабинете Колышко. Это была не работа, а священнодействие. Обед и чай Гавриил подавал им прямо в кабинет. Впрочем Василий Сергеевич почти ничего не ел. Он пил крепкий чай и курил. Папиросы разных величин стояли тут же в больших коробках. Иногда в награду за хорошо исполненную деталь они выкуривали по гаване. Оба чертили без пиджаков. В комнате было сине от табачного дыма.

Иногда разгорался спор. Колышко склонен был всегда вносить крупные изменения во время работы. Василий Сергеевич был старовер. Он находил, что первый абрис всегда бывает самый верный. Карандашный набросок Колышко, созданный им в бессонную ночь, был им прикноплен к стене. Грубо и наскоро сделанный, он казался Василию Сергеевичу недосягаемым идеалом. С крупно наморщенным лбом и щетинистыми желтыми бровями, нахохлившись, он сидел против повешенного рисунка, беспрестанно на него взглядывая и стремясь воплотить его в приемлемые реальные формы. Иногда оба начинали кричать друг на друга Василий Сергеевич доказывал, что академия только портит людей. Он давал волю языку:

— Вас академии маринуют, — кричал он, стуча костяшкой согнутого пальца по чертежу. — В вас убивают там последние остатки творчества, отучают от всякой инициативы. Вашим профессорам никто не решается доверить мало-мальски приличной постройки. Сторонники коробочного стиля, бездарность на бездарности сидит, бездарностью погонят. Кто, как не вы, обесславили русский стиль? Благодаря кому, как не вам, стыдно ходить по Москве и Петрограду? Слыхали мы и о составах жюри. Если бы не эти жюри, вашими проектами, извините за выражение, вы знаете, что бы делали?

Глаза его наливались кровью. Он хохотал, показывая два зуба, третируя своего патрона, как бездарность.

Потом они мирились. Просиживали подолгу рядом, влюбленные в эскиз портала или в дерзкий набросок архитрава.

— Погибший вы человек, — говорил Василий Сергеевич, — а был талант, несомненно, был.

Однажды вздумала зайти Сусанночка с Зиной. Василий Сергеевич рассвирепел:

— Гоните, вы их к… Еще теперь не хватало баб!

Он свирепо вращал красными белками, пока Колышко надевал сюртук.

Сусанночка весело щебетала в гостиной. Ей было смешно, что портьеры не выбивались от пыли с прошлой осени. Она засовывала палец за спинку дивана и вынимала его серым. Гавриил, высокого роста, худой, мрачный, рябой, в белом переднике с желтыми пятнами, вызывал в ней судороги смеха. Зина должна была ее удерживать. Они сидели в шляпках, и от них пахло уличным движением, скучною праздностью и весною.

— Итак, в четверг? — спросила Сусанночка.

Она старалась сделать невозмутимое лицо, но глаза ее смотрели чересчур пытливо. Она постарела за эти дни. Глаза у нее были сухие, точно после долгих слез. В них было новое умоляющее выражение. Коротконогая, толстая Зина казалась еще неподвижнее, чем обыкновенно, и у Колышко было такое чувство, что он женится не на Сусанночке, а именно на Зине и что именно эта женщина собирается распоряжаться его судьбой.

Провожать их вышел и Василий Сергеевич. Коричневый пиджак был ему не совсем по плечу. Он старался быть галантным.

— Вы, mesdames, внесли очаровательное расстройство в наши нервы. От вас чересчур пахнет фиалками. Благодаря вашему любезному посещению я пролил тушь. Ей-богу! Теперь мы будем работать заново.

— Отчего вы всегда такой злой? — спрашивала Сусанночка.

— Злой не я, — говорил он, — а злые — добрые, потому что добрые приносят гораздо более зла, чем злые. Вы вот добрые, пришли к нам, злым, посетили нас, развлекли, а если бы вы не приходили вовсе, хотя бы этак с неделю, было бы куда лучше… Вот это шляпки! — восхищался он тут же. — Отчего я больше не молод? Ведь за такую шляпку и за такое личико можно душу отдать, не только что конкурсный проект. Черт с ним совсем, с конкурсным проектом. Правду я говорю?

— Нет, вы не злой, а добрый, — сказала Сусанночка. — Я вас люблю.

Она смотрела на него влюбленными глазами.

— Ступайте, ступайте, — говорил он. — Не толпитесь в передней. Вот и пальто у вас золотисто-коричневое, когда теперь самая мода — лиловый цвет. Подите-ка от нечего делать, прогуляйтесь по Кузнецкому или Петровке.

Сусанночка умоляюще посмотрела на Колышко.

— Ради бога, звони мне иногда по вечерам.

Он обещал. Когда они ушли, Василий Сергеевич долго ржал, довольный.

— Теперь небось не придут. Я умею с бабами разговаривать за первый сорт. Если хотите понравиться женщине, похвалите ее шляпку. Женщинам необходима строгость. Конечно, зачем же грубость? Первый плюну в глаза тому, кто осмелится оскорбить женщину.

Он стал в позу и, подняв многозначительно вверх указательный палец правой руки с крупным желтым ногтем, подвигал им в воздухе.

— Женщин не оскорбляют, а наказывают[17].

В четверг с утра Колышко заехал за Сусанночкой. Зина закутала ее по-дорожному. В руки Колышко она дала еще большой серый плед. В поле, наверное, сильно дует: она должна закутать себе колени. Пусть, Боже сохрани, не промочит себе ног. Вчера шел снег, а сегодня всюду ручьи. Воображаю, что делается в деревне. Что за сумасшествие, поездки в такую погоду! У Биоргов дом не устроен. Наверное, нет даже спирту вытереть промокшие ноги. Нил Григорьевич чересчур добр и внимателен, но такая доброта похожа на тряпичность.