Культурный герой - Юлия Зонис

— А ты придумай как, на то ты и писатель. Творец. Используй воображение. По мне, хоть велосипедным насосом, главное — читателя убеди.

Максик вздохнул еще раз и кивнул:

— Ладно.

— Вот и отлично. Другого от тебя не ждал.

Максик встал со ступеньки и направился к двери квартиры. Кир сзади окликнул:

— Эй, ты куда?

— В смысле? К Веньке.

— Мне статья послезавтра нужна. Давай, нечего тут время терять, дармовыми бутербродами отъедаться. Получишь гонорар за статью — свои жрать будешь, хоть с икрой. Хорошая статья будет, еще кое-что тебе сверх гонорара заплатим.

— Заплатим?

Макса смутило не само предложение, а множественное число. Кир у них в компании считался одиночкой. К тому же в голове окончательно прочистилось, и зародились вопросы.

— Тебе эта статья вообще зачем нужна?

Кир усмехнулся:

— А так, по приколу.

Странный прикол. Все еще почесывая в затылке и недоверчиво покачивая головой, Макс стал спускаться по лестнице. На нижней площадке оглянулся. Свет стоваттной, неизвестно зачем вкрученной в грязный патрон лампочки ослепил глаза — и на мгновение Максу показалось, что Кир на лестнице не один. Что стоит там еще кто-то, низенький, толстоватый, с лицом, похожим на блин. Впрочем, проморгавшись, Макс блиннорылого не обнаружил.

«Показалось, наверное», — меланхолично подумал он и полез в карман за оставшимся бутербродом.

Максик сидел на своем чердаке и пытался писать статью. За окном моросило. На подоконнике, по ту сторону стекла, расселась наглая сойка. В клюве у нее был зажат желудь. Птица все пыталась пропихнуть желудь в щель под рамами, но желудь в щель не лез. Наконец сойка выронила желудь, злобно тюкнула клювом по стеклу и, заругавшись, улетела. Максик потеплее завернулся в плед и продолжил строчить:

Наш корреспондент, умело замаскировавшийся под кризорга (в сноске: кризорги — научное видовое название тушканчегов), проник на завод. Открывшееся ему зрелище поразило его до глубины души. Под потолком скользили огромные ржавые крюки. На крюках покачивались человеческие тела. Всюду растекалась кровь. Женщины, старики, младенцы — кризорги не знают жалости. Бледные безжизненные останки тех, кто еще вчера смеялся, любил, укачивал детей… даже закоренелый преступник, маньяк, на счету которого десятки жертв, содрогнулся бы от ужаса. Наш корреспондент с риском для жизни сделал несколько фотографий скрытой камерой, спрятанной в искусственном пятом придатке левого мандибула…

«Надо будет Толяна попросить смастерить какую-нибудь дрянь в фотожабе», — подумал Максик и потянулся к чашке с кофе. Небо за окном слегка расчистилось. Серые туши домов зазолотели вечерним светом. Максик закрыл файл со статьей и с отвращением отодвинул лэптоп.

Стихи. Вот то, что он хотел писать. Слова, пронизанные страстью, полные смысла, рвущиеся из глубины души слова. Вместо этого он пек одну за другой заметки в Газету, и изредка, по дружбе, редактор «Младости» печатал что-то из его старого творчества. Но старое творчество уже не устраивало Максика, а новых стихов не было, будто закупорило внутри у него какой-то источник, будто выросла сплошная стена — куда там тушканчегам со своей жалкой постройкой.

«Слова, — сказал Максик, глядя на отклеивающиеся полосами обои. — Слова. Дрова. Трава. А хорошая у Кира была трава. Тьфу. Слова — не права. Мурава. На мураве лежит вдова, над ней шуршит листва. Я говорю — и раз, и два, еби меня, вдова. Вдова сурова, как братва, и отвечает: „Черта с два“. Тьфу».

С отчаяния Максик даже полез в словарь рифм, но и словарь ему не помог — потому что, кроме рифм, в стихе должен быть и смысл. А смысла Максик не видел, хоть убей. Наконец, чуть не заплакав, стихотворец отбросил ручку (машинным письмом он поэзию осквернять не решался и стихи записывал только в блокноте) и рухнул на кровать. За окном опять задождило. Вернувшаяся сойка сказала «тиу-тиу» и, распушив красное горловое оперение, запела сольную арию Фауста из «АиДа».

Через два дня статья вышла в Газете. Толян, вдохновленный идиотичностью задания, налепил в фотожабе таких картинок, что даже у Максика волосы в паху стали дыбом.

— Крюки, — яростно хихикая, говорил Толян, — это ты хорошо придумал. Но механистично. Лучше… — И на экране появился чудовищный тушкан, в крючковатой конечности которого бился пухлый человеческий младенец. — Блин, не представляю, какие идиоты на это купятся.

Максик тоже не представлял, поэтому с удовольствием отправился пропивать гонорар в «Чинарике и свинксе». Там он узнал, что в город вернулась Анжела, и под ложечкой привычно и тоскливо заныло.

Анжела была потаскухой. Потаскухой в классическом, первозданном смысле этого слова. Вплоть до того, что давала за деньги. Впрочем, давала и просто так, и непонятно совсем, по какому принципу она выбирала — кому дать, а кому нет. То есть за деньги она давала всегда, но денег у Максика отродясь не водилось. А дать за так она Максику не хотела. Неясно почему — был он кудряв, хрупок, золотоволос и похож на севшего на диету сусального ангельчика или даже — немного — на великого поэта земли русской С. Есенина. Девушки его любили. Анжела — нет. Яркая, по-цыганистому красивая, то ли молдаванка, то ли грузинка, то ли вправду цыганка, она не отлипала от Кира, вызывая у Ирки злые слезы, ласково похлопывала по щеке Веньку, ложилась под Вовку и под Старлея. Она даже Игреку дала однажды, потом говорила — спьяну, но Максик знал, что она не пила. Вообще. Максику казалось, что Анжела блядствует специально, чтобы еще больнее его ранить. Сначала стихи. Потом Анжела. И стихи, и Анжела принадлежали другим, вот в чем беда. А кто виноват? Да кто угодно, хоть тушканчеги. Максик допил пиво в «Чинарике», с каждой секундой все больше ненавидя оккупантов. После пятой кружки (подсевший к нему добрый незнакомый пьяница старательно подливал в пиво водочку) Максик явственно увидел стоящего в дверях огромного крюкорукого тушканчега. На тушканской кривой руке висела Анжела и влюбленно смотрела на чудовище. Максик зарычал, отодвинул кружку и выбежал из бара. На улице вечерело. Бормоча под нос, Максик пошел через дворы к Анжелиному дому. Наверное, он заблудился, потому что попал в какой-то парк, где ветки отстегали его по лицу, а потом, совсем уже измученный, вывалился на проспект. На проспекте было ярко. Все освещало рыжее зарево. Пламя плясало над тушканчеговым консульством, как грива взбесившегося жеребца. На мостовой перед консульством собралась толпа, где-то в другом конце проспекта выла пожарная сирена. Макс протиснулся ближе к зданию и тут же отшатнулся — в лицо дохнуло жаром. Полыхало уже основательно. Было ясно, что пожарники не успеют.

— Чего это, а? — спросил Макс у стоявшего рядом старичка с палочкой.

— А как же, милый? Оно так надо. Твари проклятые младенцев мордуют. Не попустим!

И старик, размахнувшись, вдруг швырнул свою палку в пожар.

— Каких младенцев? О чем вы говорите, папаша? Они и мухи не тронули, наоборот — спасают заблудшее человечество от экологической катастрофы. И еще этой… гуманитарной.