Рабыня моды - Ребекка Кэмпбелл

Это — сам Париж. Меня не волнует, что Милан и Нью-Йорк считаются более шикарными городами, еда вкуснее в Лондоне, а погода лучше в Риме. Для меня Париж всегда был моим Изумрудным городом, Страной чудес, предметом моих мечтаний. Когда я была маленькой, мне казалось, стоит раскачаться достаточно высоко на качелях в парке, и между унылыми, залитыми дождем одноцветными крышами города Ист-Гринстед я увижу верхушку Эйфелевой башни. Я заставляла Веронику раскачивать меня, крича да: «Выше! Выше!» Но у нее не получалось, и я ненавидела ее за это.

Кроме того, в Париже Пенни становится другой. Конечно, она по-прежнему ведет себя деспотично, набрасывается на окружающих и считает, что весь мир существует для того, чтобы почитать ее или по крайней мере облегчать ей жизнь. И так же, как в Лондоне, выходит из себя, если ее значимость не признают. Но в этом городе блистательность Пенни не ослепляет, а, скорее, согревает. Непостижимым образом ее рука, поданная официанту в «Л'Ассьетт», околдовывает его, и губы, обычно крепко сжатые, в почтении касаются ее руки. Попытки Пенни сказать что-нибудь на французском приветствуются с доброй снисходительной улыбкой даже самыми надменными парижанами. Меня это удивляет, потому что ее речь представляет собой удивительную смесь жаргона преступников, утонченной лексики выпускницы пансиона благородных девиц и обычных ошибок (однажды я перевела на английский, как именно прозвучали ее инструкции водителю такси. С минимальной редакторской правкой это звучало так: «Эй, затраханные уши, мы будем вам крайне признательны, если вы направите ваш экипаж к центральному входу в наш замок. У вас мошонка летучей мыши!»).

Мы всегда останавливались в «Отель де университэ» на рю де Л'Университэ в районе Сен-Жермен. Вы, должно быть, удивитесь, но жили мы в одном номере. И это был еще один штрих к странной близости, которая возникала между нами в Париже. Компенсацией для меня за ужасный храп Пенни и для нее за все, что раздражало во мне, был самый шикарный номер — идеальный образец неоклассицизма. Такой отель не мог существовать больше нигде в мире. Он сочетал в себе, как говорила Пенни (и в этот раз, похоже, она была права), «величественное изящество Расина и щегольство и энергию Мольера». Обслуживали здесь предупредительно, но сдержанно, и даже самый младший портье знал, что флиртовать нужно с Пенни, а не со мной.

А еще этот отель был расположен идеально для шопинга. И, мой Бог, именно в Париже Пенни закупалась по-настоящему. Понимаете, она никогда не приобретала одежду от других дизайнеров в Лондоне — говорила, что это напоминает ей вступление в интимные отношения с врагом. Но в Париже, следуя непостижимой логике, она останавливала свой выбор на вещах именно тех фирм, которых избегала дома, и была вполне довольна. И в этом случае она придерживалась определенного правила в своей абсолютно неподдающейся упорядочению жизни.

Итак, оставив чемоданы в номере, мы отправились, как всегда в первый день в Париже, в бутик «Прада», затем «Пауле Ка», «Кишийама» (эта фирма уже называется по-другому, но Пенни никак не могла запомнить новое глупое название и каждый раз, когда я произносила его, беспомощно смотрела на меня), в «Саббиа Роза» и затем — снова в «Прада». В моде была одежда из кожи, и мы обе нашли кое-что подходящее: Пенни — насыщенного шоколадного, я — цвета верблюжьей шерсти.

Наверное, вы считаете, что, работая в мире моды, я не воспринимаю поход за покупками как отдых. Полагаете, пятьдесят часов в неделю, проведенные в окружении одежды, о которой девяносто девять процентов населения может только мечтать, снижают аппетит? Вы не правы, все совсем не так. Покупки по-прежнему дарят мне удовольствие, сравнимое с эротическим, — бросающее в дрожь, доводящее до экстаза, дарующее преображение. Мне нравится прелюдия — прикасаться, ощущать, вдыхать запах вещи — перед сладким слиянием во время примерки и достижения наивысшей точки удовольствия в момент покупки. Я все еще дрожу, когда вижу вещи из крепа на атласной подкладке; прохладные, как бриллиант, если его лизнуть. А как приятно было обнаружить, что бархат пахнет именно так, как я ожидала, — землей и перегноем из листьев.

Мой восторг до сих пор такой же сильный, каким был в первый раз: одним чудесным днем — это был единственный день в печальной жизни моего отца, когда он поступил правильно, — папа принес мне пышное платье, как у принцессы, из розового полиэстра, усыпанное розовыми бутонами, с атласной лентой и нижней юбкой из сетки. Это произошло в мой шестой день рождения. Во время праздника Вероника пролила коктейль мне на платье, и я схватила ее за волосы и не отпускала, пока она не заплакала. Ей повезло, что я не утопила ее в этом коктейле.

В первый вечер мы ужинали в маленьком бистро, которое, по словам Пенни, она помнила еще со времен своего медового месяца, когда они с Хью целый месяц прожили в парижском борделе. По крайней мере так рассказывала Пенни, и звучало все очень забавно, с массой подробностей о различных курьезах во французском стиле. Хью же говорил, что они жили в обычном отеле, только в отделке интерьера было слишком много бархата. Но Пенни никогда не позволяла правде портить хорошую историю или, как в том случае, плохую.

Это бистро было похоже на тысячи других в Париже, несмотря на то что претендовало на уникальность из-за того, что в прошлом как-то было связано с гильдией плотников или колесных мастеров или парикмахеров. Пенни никогда не могла восстановить истинную историю — она то и дело менялась, в зависимости от того, кто из официантов рассказывал ее, если вы интересовались. В честь этой гильдии с потолка свисало нечто с замысловатой резьбой, похожее на клетку для попугая в готическом стиле. И снова в зависимости от прихоти официантов это изделие оказывалось моделью свода Нотр-Дам, средневековыми часами или машиной для изготовления сигарет.

Как обычно, Пенни поинтересовалась, чего бы я хотела, а потом заказала абсолютно иные блюда. И как обычно, она попросила принести невообразимо огромную часть поросенка с гарниром из желудков. До того как мы приступили к еде, но уже после второго стакана вина, Пенни прервала бессвязный монолог о том, что именно мы должны подробно осмотреть на выставке завтра, и одарила меня долгим испытующим взглядом. Ее глаза расширились и, казалось, заглядывали внутрь меня.

Этот взгляд был одной из ее особенностей и, возможно, единственным ценным качеством, которым она обладала для ведения бизнеса. Его поистине убийственное выражение могли выдержать всего несколько женщин и практически ни один мужчина. Естественно, такую силу ее взгляду придавали безоговорочная уверенность в себе и полное отсутствие полуночных сомнений, которые мучают большинство из нас.

— Кэти, дорогая, ты должна рассказать мне, что случилось. — Эти слова немного шокировали меня. Похоже, у нее была одна из редких, всегда циничных, вспышек интуиции.

— Ничего. А что?

— Кэти, детка, я знаю тебя и знаю, какой ты можешь быть. Я вижу тебя насквозь.

Здесь я должна добавить, что ничего из сказанного Пенни не было ни правдой, ни даже намеком на правду. Пенни знала сама себя, модельный бизнес и, может, даже то, как танцуют шотландскую удалую[7], но она не знала меня. Проблема была в том, что кое-что действительно было не так. Я просто не могла перестать думать о Лайаме. Его лицо я видела на искусно украшенных фасадах домов восемнадцатого века, его шепот я слышала в изысканных галереях, его улыбка сияла из серебряных отблесков солнца на серо-коричневой реке.