Две жизни одна Россия - Николас Данилофф

этом вечном конфликте между отцами и сыновьями во время отрочества последних, я одерживал над ним верх. Я был безразличен к лошадям и не желал садиться в седло. Лошадиные силы — будь то под седлом или в моторе — не интересовали меня вообще. Я носил мешковатые твидовые костюмы, проявлял интерес к французскому экзистенциализму и хотел изучать философию в Англии — стране, которую отец презирал за ее никудышную кухню.

Темы, связанные с Советским Союзом, вызывали наибольшие споры между нами, и в конце концов политика стала табу в наших разговорах. Серж считал Советский Союз угрозой для цивилизации; он разделял мнение Рейгана, который определил его как "империю зла". До конца дней своих Серж не мог понять, что для меня Советский Союз был реальностью. Казалось, он верил, что в один прекрасный день СССР перестанет существовать, и общество вернется к старым, добрым временам милосердного царизма. Но я знал, что если империи и суждены перемены, то они будут исходить от Москвы, т. е. произойдут изнутри.

Серж всегда отмечал две особенности нашей семьи и ее отношения к жизни. По "даниловской" линии мы унаследовали благоразумие и дисциплинированность — то, чего так недоставало русским, а по "фроловской" — эмоциональность.

— Со стороны матери, — говаривал он, — все было подчинено природным наклонностям.

Я бы сказал, моя семья со стороны его матери была более русской.

Влияние на меня Бабуты становилось все более сильным по мере того, как я рос, особенно после неожиданной смерти моей матери в 1950 году, когда мне было 15 лет, Теперь Бабуту ничто не связывало. Отец не мог с ней тягаться. Она командовала своими обоими сыновьями, также как и мной, до самой смерти в 1954 году.

Я помню то лето, когда она серьезно заболела. Это было в Париже. Она становилась все более раздражительно и наконец слегла с высоким давлением. К тому времени когда я вернулся в Гарвард к осеннему семестру, она впала в кому и вскоре умерла на руках у Сержа и его новой жены. Когда я получил телеграмму о ее кончине, я проплакал всю ночь, вызывая сострадание у своего соседа по комнате, спавшего на нижней койке. Всем своим существом я ощущал невосполнимость потери, также как после смерти матери. Бабута так любила меня до конца дней своих!

В конце концов мой отец взял над ней реванш, когда она уже не могла постоять за себя. Случайно это было или нет, я не знаю. Он поместил ее прах в нишу на кладбище Пер Лашез и забыл возобновить контракт по истечении пятилетнего срока. Не сообщив ничего семье, администрация кладбища бесцеремонно вынула прах Бабуты из ниши и захоронила его в братской могиле.

Но власть ее над нами мы чувствовали, как и прежде. Одряхлевший Серж, которому было уже далеко за 80, все еще лепетал о своей матери, с презрением отзываясь о ее "нелепых" взглядах и предрассудках. Когда я навестил его перед смертью, он еле слышно бормотал: "Моя бедная матушка говорила… моя бедная матушка говорила…". На Мишу она оказывала не меньшее влияние. Когда его перевозили в дом престарелых в Лексингтоне в Массачусетсе хрупким восьмидесятивосьмилетним стариком, он спросил мою сводную сестру: "А как ты думаешь, моя мать одобрила бы то место, куда вы меня везете?"

Мишино преклонение перед матерью можно проиллюстрировать одним эпизодом, о котором он постоянно вспоминал до самой смерти, хотя мне это казалось плодом его фантазии.

— Это было ранним летом 1916 года, — вспоминал Миша, — когда "ле женераль" находился на германском фронте. Мы с друзьями взяли выходной от занятий в Петроградском технологическом институте и поехали в Павловск, к северу от столицы. Мы танцевали и пели всю ночь и пропустили последний поезд в город. Пришлось воспользоваться товарняком, везущим молоко. Стояли белые ночи, когда солнце практически не заходит, и весь город окутан таинственным светом. Вдруг я увидел женщину в белом с зонтиком, идущую мне навстречу. Она подошла ближе, и я не поверил глазам своим. Это была мама. Она остановилась на секунду, посмотрела как бы сквозь меня и продолжала идти. Она, конечно, узнала меня, но не сказала ни единого слова. Через несколько часов, когда мы встретились за завтраком в своей квартире на Невском проспекте, 4, не было сказано ни слова о случившемся. Как будто ничего и не произошло.

— И что, ты думаешь, делала твоя мать? — спросил я его, слушая этот рассказ уже не раз и не два.

— Откуда я знаю, я никогда не спрашивал ее об этом.

— Он хихикнул, пожав костлявыми плечами.

Миш умер в 1986 году. Его прах я развеял на берегу океана у Скалы Бабуты.

* *

В нашей семье всегда как-то очень туманно говорили о делах Бабуты в Петербурге 30 лет тому назад. Для меня, подростка, это все было очень далеким прошлым и потому почти невероятным. Однако вскоре после моего последнего приезда в Москву на работу я имел возможность лично убедиться в том, что бабушка находилась в центре столичной жизни. Как-то в 1982 году, в пятницу, во второй половине дня, я отправился в посольство США на очередной брифинг посла. Каждые две недели Артур Хартман рассказывал двум десяткам американских корреспондентов, аккредитованных в Москве, о последних нюансах в отношениях между двумя сверхдержавами. В тот раз вопросы касались жесткой линии, проводимой президентом Рейганом в отношении Кремля. Разорвет ли Белый дом все связи с ним? Будут ли свернуты усилия по установлению контроля над вооружениями? Не вступаем ли мы в эпоху перманентного недоверия?

Через час совещание закончилось, и я ушел из библиотеки вниз, чтобы проверить свою почту. Я слышал грохот грузовиков на улице Чайковского, пока рылся в своем ящике для корреспонденции. Вдруг меня окликнул женский голос. Это была Роза, русская секретарша в посольстве. Изящная блондинка, она слишком злоупотребляла косметикой, как многие советские женщины.

— Николай Сергеевич, — обратилась она ко мне, — Вы случайно не родственник генерала Данилова?

— Да, — ответил я, — я его внук.

— Тогда у меня есть для Вас сюрприз, — загадочно сказала Роза.

Через несколько дней я опять приехал в посольство. Роза была в комнате, куда складывали нашу почту. Увидев меня, она бросилась в свой офис и вернулась с большим коричневым конвертом.

— Мой муж коллекционер, — объяснила она, вынув несколько дореволюционных журналов из конверта. — Посмотрите. Мне кажется, здесь есть кое-что интересное для Вас.

И она положила на стол журнал "Столица и усадьбы" за 1915 год, иллюстрированное издание с двуглавым орлом на глянцевой обложке, похожий на журнал "Дом