Две жизни одна Россия - Николас Данилофф

подозрительными. И хотя арест был явной инсценировкой, меня мучил вопрос, пытается ли Миша защитить меня?

После двухчасового сидения на жестком стуле я попросил у полковника разрешения выйти в туалет.

— Конечно, — ответил он. — Я вызову конвойного, и он проводит Вас.

Через несколько минут офицер КГБ в форме цвета хаки привел меня, с руками за спиной, в туалетную комнату в конце коридора. Это было маленькое помещение, примерно два с половиной метра, в котором находились собственно туалет и умывальник, отделенные друг от друга перегородкой. В отличие от большинства таких комнат в Советском Союзе, эта была безукоризненно чистой, правда в стенке недоставало нескольких кафельных плиток.

Мой часовой был молодой человек примерно моего роста, с коротко остриженными волосами. Мы вошли в комнату вместе. С детства я страдал вялостью функции мочевого пузыря и сейчас никак не мог облегчиться. Испытывая большую неловкость, я объяснил конвойному, что его присутствие очень меня стесняет. Он отошел в угол, где я его не видел.

— Не беспокойтесь, — сказал он вполне дружелюбно. — Вы просто испуганы. Это пройдет, и все будет в порядке. — Он был прав. Через несколько минут мы уже направились обратно в комнату 215.

Полковник дал мне стакан воды и продолжали допрос. Где жил Миша во Фрунзе? Кто присоединился к нему, когда мы обедали? О чем мы говорили? Чем я больше всего интересовался? Я объяснил ему, что Миша повез нас показывать город на следующее утро после нашей встречи, что он познакомил нас со своими друзьями за обедом в тот вечер, и что мы говорили о проблеме наркомании среди советских студентов университета, о Китае и о непопулярной войне в Афганистане.

В пять часов дня, после нескольких часов утомительного допроса Сергадеев сказал:

— Теперь Вы можете позвонить. Вот этот телефон, — и он показал на один из трех аппаратов, стоявших на маленьком столике рядом с большим письменным столом.

Я думал сначала позвонить в посольство, но было уже почти пять тридцать. На мой звонок ответит охранник из морской пехоты, который соединит меня с дежурным. Самое большее, что я смог бы сделать, это сообщить о факте моего задержания. Поэтому я решил позвонить в свой офис.

Ответил Джефф Тримбл. Я рассказал ему о случившемся, но это, как мне показалось, не произвело на него впечатления разорвавшейся бомбы. Оказывается, ТАСС уже сообщило об аресте американского корреспондента.

— Где ты? — спросил Джефф.

— Я точно не знаю. Где-то в северо-восточной части Москвы. Я был арестован по подозрению в шпионаже и меня допрашивали всю вторую половину дня.

— Это в отместку за арест Геннадия Захарова в Нью-Йорке, — сказал Джефф. — Его отказались выпустить под залог…

Я плохо разобрал, что сказал Джефф. Отказались? Согласились? Где Захаров? Все еще в тюрьме или его выпустили? В присутствии переводчика и Сергадеева, не спускавшего с меня глаз, я не хотел переспрашивать Джеффа, не хотел, чтобы они знали, насколько глубоко я заинтересован в деле Захарова.

— Где Руфь? — спросил я.

— Вот идет…

Руфь подошла к телефону, и я коротко изложил ей основные моменты: встреча с Мишей у станции метро, книги, которые я ему дал, пакет, который он мне вручил, мой арест после его ухода. Я смотрел на телефон, пока говорил, и мне в голову пришла мысль.

— У тебя карандаш под рукой, Руфь? Запиши номер? 361-65-56. Это там, где я нахожусь.

— Поняла! — ответила она.

Я был прав, что позвонил в офис, так как теперь Джефф и Руфь будут знать, что делать. Они дадут это! номер нашим коллегам, которые, в свою очередь, позвонят Сергадееву. Это придаст моему делу огласку и поможет опровергнуть утверждение официальных советски! органов о том, что я шпион и что мое дело не имеет никакого отношения к делу Захарова.

Я посмотрел на полковника и на переводчика. Оба были абсолютно невозмутимы.

— Как ты думаешь, сколько тебя там продержат? — спросила Руфь.

— Думаю, несколько недель, если все пойдет такими темпами. Меня очень волнует, что будет со всеми материалами, связанными с исследованиями жизни моей семьи, если они решат учинить обыск в нашей квартире.

— Не беспокойся, — голос Руфи звучал уверенно. — Мы уже буквально окружены корреспондентами. И пока они здесь, я сомневаюсь, что КГБ устроит обыск. Я уберу все твои бумаги в безопасное место.

Мы поговорили еще несколько минут. Руфь обещала позвонить Сергадееву на следующий день, попросить о свидании со мной и поговорить с ним. Перед тем как повесить трубку, я сказал:

— Они требуют, чтобы я заканчивал разговор. Помни: я люблю тебя, и буду вести себя здесь достойно.

Теплые слова Руфи, ее поддержка — всего этого хватило лишь на несколько минут, и теперь я снова был ужасно одинок. Глядя на Сергадеева, я стал вспоминать об отце.

В 1917 году Серж, как его все называли, был младшим офицером. За две недели до революции его послали на службу в Рим. Он неоднократно предупреждал меня, чтобы я не ступал ногой на советскую территорию. Два года тому назад я похоронил Сержа в Париже. И сейчас, в московской тюрьме, его слова пришли мне на память: "Держись подальше от России. Большевикам всегда будет наплевать на твой американский паспорт. Если ты поедешь в Москву, тебя арестуют, и ты окончишь свою жизнь в соляных копях".

Глава третья

Следователь отложил ручку и сложил свои’ заметки. Наша первая встреча подошла к концу. Я обратил внимание на его руки: пальцы были длинными и тонкими. Он выглядел довольно изысканно, несмотря на испорченные никотином и золотыми коронками зубы. Когда он глядел из-под очков, я пытался что-нибудь уловить в его взгляде, но он ничего не выражал. Полковник не был рядовым кэгэбэшным головорезом. Это был опытный профессионал, не лишенный благовоспитанности, и это-то меня особенно настораживало.

— Часовой отведет Вас туда, где Вы будете ночевать. Полковник Сергадеев говорил спокойно, как будто речь шла о комфортабельном номере в пригородной гостинице. Надежды на то, что вечером меня отпустят домой, как это было с Робертом Тоутом, рухнули. Вместо этого мне предстояло быть первым американским журналистом, заключенным в советскую тюрьму после 1949 года, когда Сталин бросил в застенки Лубянки американскую коммунистку Анну Луизу Стронг. Эта мысль меня ужасала.

Через несколько минут в комнату вошли два молодых офицера в форме цвета хаки и с погонами КГБ, чтобы отвести меня в камеру.

— Руки за спину! — скомандовал старший лейтенант Он не вынул наручников, но я повиновался.

— Хорошо, — сказал он. — Идите как следует смотрите вперед, не разговаривайте. Вперед!