Ингрид Кавен - Жан-Жак Шуль

Так Хемингуэю ли была предназначена та фотография? В конце концов, может быть, и нет, может быть, кому-нибудь другому из ее мужчин – Эриху Марии Ремарку или Флемингу, изобретателю пенициллина? Габену? Или этой эксцентричной лесбиянке Мерседес д' Акоста? Или просто какому-нибудь неизвестному поклоннику? Какая разница – все это истории давно прошедших лет, молодая женщина с кастрюлями – тоже курильщица с конвейера, но она без выкрутасов посасывает свой черный пластмассовый мундштук – двадцать пять франков в любой табачной лавке.

Она все еще смеялась, когда лифт остановился, и она вслед за директором вошла в апартаменты: лилии стояли на ночном столике, на письменном столе, на консоли, в ванной комнате, в прихожей – повсюду, и у нее перехватило дыхание от вида этих белых соцветий, которыми был усыпан номер. Ив приветствовал свою королеву! Вслед за кастрюлями белые лилии, кухарку сменила вамп! Кастрюли и лилии! Хороший заголовок, если она напишет когда-нибудь воспоминания – сестра Зазы Габор Эва назвала свои «Орхидеи и салями».

Гротеск, оборачивающийся возвышенным, можно подумать, мизансцену ставил ее друг Вернер Шрётер, которого называли Бароном – почему? Смешение жанров: «Саломея» Оскара Уайльда, «Смерть Марии Малибран»; нужно было, чтобы ее приезд в Париж прошел под этим знаком: «кастрюли и лилии», на самом деле, правда, было наоборот – лилии и кастрюли, так точнее, в конце слишком длинной фразы – почему бы не этой? – ей необходимо сбивать ритм, но фраза остается все еще слишком «красивой» – этакая несколько перегруженная риторика, от которой мне никак не избавиться. На сцене она это умела: легкий взмах руки, падает кисть, нога сгибается в колене, замирает в воздухе, как будто сейчас пришпорит каблуком мелодию, подмигнет, как танцовщица фламенко: не переборщить, суметь вовремя остановиться, жестко, блистательно, виртуозно, властно все поменять – да, вот так, именно это и есть путь к лилиям и орхидеям с неожиданным заходом к кастрюлям и салями. Лупе Велес была невестой Джонни Вайсмюллера, после неудачного романа с Тарзаном она решила покончить с собой, но даже после смерти не могла погрешить против образа: прическа, многочасовой макияж – умереть в сиянии собственной красоты. Ей не повезло: из-за таблеток и алкоголя у нее началась рвота, и эту экзотическую мексиканскую мумию, разукрашенную, напудренную, разве что не набальзамированную, в ее самом роскошном платье нашли захлебнувшейся в собственной блевотине головой в унитазе. Так и «обратное» искусство, умение сломать там, где необходимо, перейти в другое – это такой склад ума, когда все идет в ход, нет верха и низа, тогда и кастрюли могут пойти в дело: Джон Кейдж сочинил концерт для противня и венчика для сбивания крема.

Ив приказал менять цветы каждые три дня, в конце концов она чуть не стала дамой с камелиями, если учесть, что у нее была астма… воспоминание о бывшей аллергии… Он рисовал для нее королевские костюмы, а она задыхалась среди лилий. «Двуглавый орел»: XIX век, анархист в Баварии, тут телефонный звонок. Это Мюнхен. «Алло, Ингрид…» – Тонкий негромкий голос подростка, Фасбиндер бежит от своего нелюбимого им тела, ему бы хотелось быть высокой блондинкой с кожей нежной, как персик, друзья называют его Мери, иногда Ла Мери. «Люди Баадера захватили самолет, набитый пассажирами, и хотят его взорвать, это в Могадишо». Голос заполняет комнату, растворяется среди лилий, среди белоснежных цветов в номере отеля «Скриб».

С этой короткой фразой в уютный мир великого кутюрье как удар оперного грома ворвался мир Зигфрида, мир больного сознания, Sehnsucht, детей III рейха, зигзаги истории оттуда перенеслись сюда, в ядовитую, шикарно расслабленную обстановку, грубость террора в лилейную белизну. Могадишо! Она же заучивает текст Жана Кокто, Ив Сен-Лоран рисует ей королевские платья, а она с сигаретами, алкоголем и кокаином задыхается среди лилий. Все смешалось: она играет королеву, влюбленную в террориста, которого разыскивает полиция. Это сюжет «Двуглавого орла», и террорист странным образом похож на умершего короля. Она едва приехала сюда, и сразу все началось: жизнь имитирует искусство! Она приехала в Париж, пытаясь ускользнуть от тяжело перевариваемого немецкого прошлого, от его ответных ударов, фантомов, а они догнали ее тут, в этой комнате. Ей вспомнились Баадер и Ульрика Мейнхоф, она посещала те же студенческие и артистические кафе, что и они. В 1968-м она бросила свои партитуры, чтобы прийти к зданию Шпрингера выражать протест после покушения на Красного Руди, потом они встречались еще несколько раз и это едва не кончилось плохо.

На сцене она ничего не боялась. В жизни – всего. Боялась стоящего под дождем черного BMW. В машине впереди, на первом сиденье сидит Фасбиндер – воротник кожаной куртки поднят, глаза скрывают дымчатые очки. Сигарету он держит указательным и большим пальцами, в кулаке, как Богарт, потом он подносит ее к губам и курит уже как Бетт Дэвис, с вызовом, напоказ, театрально затягиваясь. Начинает как мужчина и заканчивает как женщина – Богарт и Бетт Дэвис: он выбрал двух самых восхитительных голливудских курильщиков. Он все старается делать «как в кино». «Все свои чувства я взял из кино», – утверждает он. Тем вечером он нервничал, и все его жесты, казалось, наскакивали один на другой, как на кинопленке восемнадцать кадров в секунду. Удостоверившись, что за ней никто не идет, Ингрид входит в «Мендес-бар» – ночное заведение, которое открыто и днем. Внутри никого не было, все утопало в тихой полутьме, только бармен вытирал стаканы за стойкой. Сначала она направилась в глубину зала к музыкальному автомату, где ждали посетителей пластинки: Рио дас Мортес, Элвис, Du bist anders als alle anderen – Ты не такая, как другие – эту песню всегда ставил Райнер, когда приходил сюда. Потом она подошла к стойке:

– Виски!

– Со льдом?

– Нет!

Фасбиндер сходил с ума, ожидая ее в машине, и потел: каждое утро на переднем стекле BMW под дворником его ждала записка: «Внимание! Срочно! Надо увидеться. Будем звонить завтра в 20 часов договариваться о встрече. Советуем не отлучаться. О записке не сообщать». Естественно, без подписи. Так продолжалось неделю. «Уезжаем, – сказал Райнер. – Уезжаем в Грецию». Он боялся. Когда они вернулись, записки на ветровом стекле стали появляться снова. Деньги эти люди не приняли. «Нет! Нам надо видеть Райнера!» Это была подпольная группа Баадер – Мейнхоф. Фасбиндер не хотел с ними встречаться. Он боялся, что его похитят. Ингрид предложила пойти на встречу вместо него. Она была не столь известна, значит, должна была меньше засветиться.

Она почти выпила свой виски. Из туалета вышел мужчина и направился к ней. Потом пошел к двери и сделал ей знак следовать за ним. Ингрид подчинилась. Это был их эмиссар. Он был среднего роста, в пальто и выглядел так… как бы это сказать? – как будто его не было… Бестелесное тело…

– Где Райнер? – спросил он, когда они оказались на улице. – Почему ты одна?

– Где Ульрика?

Ульрика? Лучше всего она помнила ее голос, он был полон жизни, приятный, хорошо поставленный голос. Сохранила ли она его как в формалине в своем подполье и похмелье? Голос вырабатывается образом жизни, образом мыслей, разве нет?

Кто еще? Она всех их видела во время ночных блужданий в Швабии – бары, рестораны, киношки: «Тюркендольх», «Бунгало», «Сэмпль», «У Марго». Гудрун Энслин – пасторская дочка, которая не открывала рта и работала под Гарбо, и Баадер, который уже тогда застывал, облокотившись на рояль близ входа, вернее, выхода, как будто он уже приготовился бежать за несколько лет до того, как ему действительно пришлось скрываться.