Крест на чёрной грани - Иван Васильевич Фетисов

тянул первым руку, чтобы ответить на трудный вопрос. Не замечала. Отвечали другие и хуже, но учительница говорила, что так надо всем…

Костёр взялся густым чёрным дымом – старая цыганка подбросила свежего смолья. Саньку приманило к теплу и к горячей воде.

Ушастый, как чуял Санькино желание, отвернул с тропы, по которой шёл старый цыган, ведя в поводу Буланого.

– Ор-рло! – окликнул старец. – Куда?

Пёс, не оглядываясь, успел тихо тявкнуть, подавая знать Саньке, что не потерялся, и присел. Ласкового голоса Орла было достаточно, чтобы старик понял, что поблизости таится какое-то близкое ему существо. Старец приподнял голову и, прислонив ко лбу ладонь, посмотрел вперёд. Санька стоял на коленях, опершись рукою о берёзу. Спину его освещало яркое солнце.

– Кто там, Орло?.. Пойдём посмотрим.

Старик, подойдя к Саньке, несколько минут смотрел на него, не вымолвив ни слова. Невзрачный вид мальчишки не внушал доверия. Спросил, как можно было в его летах, построже:

– Ты чаво тут, дитя, блуждаешь?

Ушастый хотел было заступиться – встать между старцем и Санькой, – но старец отвёл его ногою в сторону.

– Ша!

Санька не сплоховал, нашёлся, что ответить:

– Я, дедо, упал с поезда. Идти не могу. Хромаю.

– Чаво с ногой? Ушибло, ль што хуже?

– Не знаю.

– Покажь, – старик потрогал запухшее колено. – Вывихнуло. В табор надо. Моя Анна лечит, – старик, не спрашивая согласия, изловчился поднять Саньку и посадил на лошадь. Буланый принял седока дружелюбно.

Старуха всё ещё сидела у костра, занятая варевом.

– Привечай гостя, Анна, – сказал старец, осторожно снимая с лошади Саньку. – Поврачевать его надо – должно, вывихнул ногу. А поперву накорми. Варево готово?

– Готово.

Санька, боясь выдать любопытство, украдчиво осмотрел табор. Обычное житьё кочевое. Шатёр – залатанная парусиновая палатка. За ним – со скривобоченными колёсами телега. Поношенная сбруя лежит на оглобле. В коробе телеги сушатся на солнце в сатиновых наволочках большие квадратные подушки. Саньку посадили за низкий дощатый столик на стул – отрезанный от сосны чурбан. Случись такое в другое время, Санька постеснялся бы взять чужую ложку, а тут всё получилось так, будто бы сел за домашний стол и ожидает, когда мать нальёт в тарелку горохового супу. Такая еда случалась дома чаще.

От полной чашки горячих щей с бараньим мясом Санька разомлел – сковала усталость. Анна убрала чашку, увела в шатёр, положила на шубу и принялась врачевать. Крепко сжимая ладонями, поправила и натёрла колено какой-то мазью. Велела полежать не шевелясь с вытянутой ногою. Боль, обострившись в момент врачевания, утихла.

Санька стал было засыпать, но услышав осторожный разговор старого цыгана с молодым, напряг слух. Толковали о нём, о Сашке: откуда да чей? Как и почему очутился в таборе?

Цыгане рассудили, что Санька из ближнего села. Завтра утром табор снимается. Старик возьмёт парнишку с собою и доставит домой.

Санька смутно догадывался, почему в таборе лошадь. Она принадлежит старому цыгану – средство его передвижения. Молодые предпочитают теперь ездить по железной дороге.

Тихий разговор вскоре перевалил грань осторожности. Завязался спор.

– Зачем тебе, тато, коняга? С ним одни хлопоты. Пора расстаться, – говорил молодой цыган.

– Хлопоты – моя радость… Дед кочевал с лошадью. До конца жизни был с нею отец. Может, с нею умру и я.

– А што нам тогда?

– Вам? Было молвлено што: бросить кочевье. Тогда я сделал плохо – ослушался начальника…

Хозяину табора, по всему видать, захотелось поговорить обстоятельно обо всём, что жило за пределами его крохотного мирка. Давно он услышал тревожную весть об установлении оседлого образа жизни цыган. Слухам не верил, как не верил тому, что какая-то волевая сила может успокоить морскую волну. Но разве тот строгий человек в милицейской форме шутил?..

Случилось это, когда табор кочевал по Западной Сибири. Роман выехал промять своего любимца с белыми бантиками на щиколотке, буланого коня – Месяца. Конь играл, как резвый котёнок. То пускался вскачь, пока хозяин не попритянет за удила, то рассыпал дробь – иноходь.

У деревушки старого цыгана подозвал человек в синей шинели, в фуражке с красным околышком. Показал рукой спешиться с лошади.

– Зачем это, батенька?

– Спускайся – увидишь?

– Не хочу я ничего знать, батенька, вот разомну лошадку – и к табору…

– Ишь какой – разомну! А если я эту лошадку за повод и на колхозный двор?..

– Не дозволено так делать, товарищ начальник.

– Ладно. Не дозволено. За закон спрятаться хочешь? А читал бумагу об оседлости. Отныне все цыганские семьи должны…

– Этого, батенька, не чаял. Не может быть такого закона. С зарождения жизни мы кочевые люди – ни сарая у нас, ни десятины земли. Куда же приютиться-то?

– Россия, отец, везде примет… Это верное слово. Решайте, в каком селе распрячь лошадей…

– Да убей ты лучше меня сегодня, легче будет, чем ожидать смерти завтра…

Вконец расстроенный разговором, Роман приехал в табор. Подряд две ночи не мог сомкнуть глаз, ходил возле шатра, задумчиво глядя на тихую, безмолвную луну, плывшую величаво по небу в окружении хоровода звёзд. Ходил, и тревожные думы всё лезли и лезли, будоражили сникшую к покою душу. Старик даже не разговаривал с родичами. Только однажды обронил предостережение:

– Последний это наш табор… Последний! Искать надо место на вечную зиму.

– Вечной зимы, батя, и здесь, в Сибири, нету, – не понял намёк сын.

– Эка, нету. Сказали, что явится. Мне-то и вечная зима к одному концу, а молодым каково привыкать к низкой крыше.

Припомнил старик тот случай и поругал себя за упрямство. Послушай тогда начальника в синей шинели – сегодня не было бы хлопот о средствах на пропитание в старости. Дадут ли какой прок хлопоты о государственном пособии?

На днях Роман встретил на перепутье человека чужой крови – жителя бурятского улуса Егорку Болтунаева. Слово за словом – разговорились. Незнакомец привлёк Романа открытостью души и тревогой за свою судьбу. Человека обидели: исключили из колхоза – частенько выпивал и не выходил на работу. Страннику Роман посочувствовал и на свою судьбу посетовал – пристигла старость, кочевье уже не по силам, пора бы душе и телу побыть на покое, а кто подаст кусок хлеба. Егорка старого цыгана утешил:

– Однахо горевать не надо… Государство стариков обижать не должно. Пиши челобитную…

– Не учён я грамоте. Если можешь, составь бумагу от имени моего. Егорка на просьбу откликнулся тут же. Старик озарился надеждой и подарил Егорке за его старание новый жилет – не поскупился.

Теперь одна дума из головы не выходит: что молвит старший начальник в районе, у которого, по мнению Романа, большие права и который всё может сделать,