Титус Гроан - Мервин Пик

– Ныне! – попытались всучить Титусу камень и ветку плюща.

Но он их не взял.

– Адская кровь и желчные камни! – взревел Баркентин. – В чем дело? Чтобы на вас кожа сгнила! в чем дело? Дайте ему камень и ветку, черти бы вас задрали!

Плотогоны не без труда разжали маленькие пальчики и попытались вложить символы власти в ладони Титуса, но тот отдернул ручонки. Не хочет он их держать.

Баркентин вышел из себя окончательно. Можно подумать, мальчишка что-то соображает. Старик долбанул костылем о помост и гневно сплюнул. Впрочем, никто этого не увидел – не было никого среди мокрых деревьев и на полоске пузырящегося песка, никого, чей взгляд оторвался б от Титуса.

Мужчины на плоту сделать ничего не могли.

– Дураки! дураки! дураки! – долетел сквозь дождь омерзительный голос. – Положите их к его ногам, да сгниют ваши черные кишки! К ногам! A-а, чтоб я сдох, и спрячьте ваши гнусные морды!

Двое, костеря старика, соскользнули в воду. Камень и ветку плюща они оставили на плоту, у ног ребенка.

Баркентин знал, что Вографление надлежит завершить к полудню: так говорилось в старых томах Закона. Счет шел уже на минуты.

Он повел бородатой главой влево и вправо.

– Ваша светлость Гертруда, графиня Горменгаст! Ваша светлость Фуксия Гроан, графиня Горменгаст! Ваши светлости Кора и Кларисса Гроан из Горменгаста! Встаньте!

Старик заковылял по скользкому помосту и остановился в нескольких дюймах от его края. Времени терять не приходилось.

– Теперь Горменгаст будет смотреть! И слушать! Миг настал!

Откашлявшись, он заговорил и не останавливался, поскольку времени почти не осталось. Пока он выкрикивал традиционные слова, ногти его все глубже впивались в дубовую рукоять костыля, кроша ее, лицо все сильней лиловело. Крупные капли пота, покрывшие лоб старика, отливали сиреневым, это кровь, прилившая к лицу, светилась сквозь них.

– На виду у всех! На виду у Южного крыла Замка, на виду у Горы Горменгаст, на виду у священных твоих предшественников по Крови, я, Хранитель Незапамятных Ритуалов, провозглашаю тебя, в сей день Вографления, Графом, единственным законным Графом между небом и землей, от края до края небес – Титус, Семьдесят Седьмой лорд Горменгаст.

Тишина, столь жуткая и неземная, что и примыслить подобную ей было бы невозможно, растеклась и накрыла собою рощи и башни – весь мир. Покой обрушился, как потрясение, потом потрясение миновало, оставив после себя лишь белую пустошь безмолвия. Ибо пока выкрикивались в черной ярости окончательные слова, произошло сразу два события. Дождь перестал, а Титус, опустившись на колени, подполз к краю плота с камнем в одной руке и ветвью плюща в другой. И, к ужасу всех и вся, уронил священные символы в глубины озера.

В хрупком, хрустком молчании, последовавшем за этим поступком, мрачные тучи над головою Титуса разошлись, открыв клочок нежно синего неба, и мальчик поднялся на ноги и, повернувшись к угрюмому скоплению Внешних, опасливыми шажками приблизился к той кромке плота, что смотрела на занятый ими берег озера. Спина мальчика была обращена к матери его, Графине, к Баркентину, ко всем, кто, оцепенев, следил за единственным живым существом, движущимся в фарфоровой тишине.

Если бы хоть на одном из тысячи обступивших озеро деревьев треснула ветка, если бы шишка упала с сосны, мучительное напряжение лопнуло бы и взорвалось. Но ветка не треснула. И шишка не упала.

Странное дитя, лежавшее на руках женщины, что стояла на берегу в стороне от всех, внезапно забилось с неистовством, понять которого она не могла. Дитя потянулось прочь от ее груди, прочь, к озеру, и небо мгновенно просияло лазурью, и Титус, застывший у самого края плота, с такой силой рванул с шеи ожерелье, что оно повисло в его руке. Затем он поднял к небу лицо и испустил одиы-единственный крик, оледенивший толпы, что следили за ним с берегов, ибо в крике его не слышалось ни радости, ни слез – ни страха, ни даже боли не ощущалось в нем, при всей его пронзительности крик был совсем не детским. И закричав, Титус метнул ожерелье над искристой водой, и едва оно затонуло, радуга выгнулась над Горменгастом, и тут еще один голос ответил ему.

Тоненький голос. В совершенном безмолвии он наполнил вселенную – вскрик, подобный единственной пропетой птицею ноте. Он поплыл над водой, удаляясь от Внешних, от женщины, стоявшей на краю своего народа, поплыл, вырвавшись из горла созревшего в чреве Киды младенца – ублюдка, молочной сестрички Титуса, источающей призрачный свет.

Тем временем, в мороси и в лучах солнца пустой, будто безъязыкий колокол, Замок, чья разъеденная временем оболочка то омывалась дождем, то светилась, подчиняясь эфемерным причудам погоды, вздымался в застарелом пренебрежении к непостоянству ветров и небес. Только легкие плевы света и цвета, одна за другой осеняли ее; солнечный луч переплавлялся в лунный; летящий лист сменялся летящей снежинкой; побег просвирника – клыком сосульки. То были лишь преходящие изменения обличил Замка – что ни час, то биением меньше, тенью больше; замерзает малиновка, ящерка нежится на солнце.

Камень громоздился на седой камень. Зияли окна; щиты, свитки, легендарные девизы, меланхоличные в их распаде, выпирали из стершихся барельефов над арками и дверными проемами, под подоконниками створных окон, на стенах башен или контрфорсах. Изгрызенные непогодой головы с пустыми лицами в нездоровых зеленых подтеках, затянутые ползучей порослью, слепо взирали во все четыре стороны света из-под остатков век.

Камень на поседелом камне; и ощущение возносящихся к небу глыб, громоздящих свой вес одна на другую, грузных, но перенявших подобие жизни от тяжких трудов давно ушедших дней. И одновременно недвижных – только воробьи, будто насекомое племя, снуют в запустелых пространствах плюща. Недвижных, как бы парализованных собственным весом – только краткие дуновения жизни вспархивают вкруг них и стихают: падает лист, квакает лягушка во рву или сова на шерстяных своих крыльях уплывает к востоку по неторопливой спирали.

Было ли в этих отвесных каменных акрах нечто, говорившее о неподвижности более сложной, о гудящем безмолвии, залегшем внутри? Мелкие ветерки шебуршились во внешней оболочке замка; листья осыпались или сбивались птичьим крылом; дождь прекращался, капли осыпались с ползучих растений – но за стенами не менялся даже свет, разве что солнце прорывалось в анфиладу запыленных зал Южного крыла. Отрешенность.

Ибо все ушли на «Вографление». Дыхание Замка отлетело к берегам озера. А здесь остались лишь дряхлые каменные легкие. Ни шагов. Ни голосов. Только дерево, камень, дверные проемы, перила, коридоры, альковы, комната за комнатой, зала за залой, простор за простором.

Чудилось, что вот-вот, и некий неодушевленный Предмет стронется с места: сама собой откроется дверь или закрутятся стрелки часов: безмолвие было слишком огромным, слишком насыщенным, чтобы Замок и дальше пребывал в этой титанической атрофии, – напряжение должно же было найти себе выход и внезапно прорваться, буйно, как вода сквозь треснувшую плотину, и тогда щиты послетали бы со ржавых крюков, треснули зеркала, вздыбились доски, и весь замок содрогнулся бы, забив стенами, будто крылами, раскололся и с грохотом пал.