Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло - Питер Уотсон

В этом новом мире, пишет Роззак: «Групповые встречи станут общенациональным ритуалом начиная с Белого Дома и далее везде: это будет средство заполнения экзистенциального вакуума «мгновенной» близостью, дружбой по нажатию кнопки – удобно ограниченной временем и местом. Сексуальное удовлетворение, когда-то идеализированное, тесно связанное с любовью и личной преданностью любимому, теперь станет доступно в самых разнообразных эротических мероприятиях, на манер авангардного театра, с обменом партнерами, с групповым сексом, с еженедельными любовными встречами в местном парке».[716]

Роззак пишет, что «ограничения, накладываемые ортодоксальным сознанием нашей культуры», породили «психическую пустыню», которую мы носим с собой в своих странствиях по «искусственной среде» реальности: это «уменьшившееся собственное я» вызывает в людях «беспокойство и протест». Есть, однако, и меньшинство, которое он называет «сообществом лекарей душ», – это всевозможные «движения по развитию человеческого потенциала», йогические, даоистские и тантрические ресурсы, пропагандирующие «различные техники развития и расширения личности». По его мнению, у этих движений был большой потенциал, однако им вредила «невнятность» намерений. Для многих, говорит он, предлагаемая терапия выглядела «как мистика, со всеми ее метафизическими следствиями; порой она превращается в своего рода психосенсорный «спорт», в котором люди стремятся к «достижениям», старательно скрывая свои внутренние дефекты и оставляя неразрешенными эмоциональные проблемы. Таких людей в движении встретить нетрудно. Они напоминают боди-билдеров, старательно прокачивающих каждую мышцу в стремлении к совершенству».[717]

Роззак не смущался упоминаниями мистицизма: «Скорее всего, мистический поиск начинается не далее, чем по другую сторону нашего повседневного бытия, с его обычными запретами и стеснениями». Искусственная среда, созданная наукой, закрыла все мистические двери, лишила нас всех альтернативных возможностей видеть мир. Наука сделалась нашей религией, поскольку большинство из нас не способны увидеть «то, что за ней». Здесь Роззак одобрительно цитирует Хосе Ортегу-и-Гассета: «Жизнь не может ждать, пока наука объяснит вселенную. Мы не можем отложить жизнь на потом, до тех пор, пока не будем к ней готовы».

Роззак полагает, что в современности общество претерпело шесть изменений – и, несомненно, изменений к худшему. Прежде всего, «серьезные науки» принизили и отодвинули на задний план человека. Технический прогресс сопровождался насилием над природой. Технократия помогла уничтожить открытое общество, а новое деление людей на категории – «покупатели», «потребители», «туристы» – повредило и политическому сообществу. Наконец, торжество редукционизма – еще одно достижение точных наук – привело к исчезновению мистики; а увлечение эзотерикой, не в последнюю очередь, с помощью психотропных веществ, помешало развитию общей для человечества культуры.[718]

Роззак считает все эти изменения регрессивными, «подрывными», как сказал бы Чарльз Тейлор. По его ощущению, по мере того, как наука становится все сложнее, запутаннее, недоступнее для понимания простых граждан, «духовное напряжение будет расти – и станет таким, что большинство людей не смогут выдержать его без последствий… идя в этом направлении, рано или поздно будешь заживо сожран отвращением к себе… Интеллектуальное предприятие, суть которого заключена в безличных наблюдениях и размышлениях, а цель – в неограниченном увеличении знания ради знания, по сути своей не предполагает соучастия в нем. Оно заслуживает своего места в мире, но место это – не на вершине. Оно не может поддержать демократическую культуру, не может породить общую реальность – лишь отчужденное существование в искусственной среде».[719]

В числе прочего, продолжает Роззак, этот шестеричный регресс привел к потере «трансцендентальных символов».[720] По его мнению, базовая задача человеческой культуры – «восхождение к корням смысла, будь то в форме ритуала или искусства, философии или мифа, науки или техники – и особенно в форме самого языка, путем создания все более и более сложных и богатых метафор, извлеченных из основного символа… Объяснить их невозможно – однако именно они придают значение низшим уровням нашего опыта».[721] Теперь, говорит он, символы для нас огрубели, утратили свою тонкость. Например, «Мать Земля» – для Роззака не суеверие, не ошибка, а великое и благотворное прозрение. И от этого прозрения наша культура отказалась – и фактически, и принципиально.

Спасение, настаивает он, стоит искать лишь в коллективном историческом процессе – «в делании, созидании, совершенствовании».[722] Роззак радуется, что контркультуре удалось основать то, что он называет «содружеством визионеров» – тысячи экспериментов по созданию коммун, органических крестьянских хозяйств, многодетных семей, бесплатных школ, бесплатных клиник, гандийских ашрамов, систем натурального обмена. Только такими путями, говорит он, строятся гармоничные отношения между людьми, без которых невозможен духовный рост. Он призывает пробудиться от «Ньютонова сна», в котором мы воображали, что лишь материя и история реальны.

«Все чаще и чаще… психотерапевты обнаруживают, что их пациенты страдают от экзистенциальной пустоты, которой окружена их жизнь». «Считать ли простым совпадением то, что посреди такого технического мастерства и экономического изобилия наши искусство и мысль по-прежнему преданы невиданному в истории нигилизму?» «Неужто без связи с трансцендентным все наши технические достижения попросту бессмысленны?» «Что же нам делать, если при всех достижениях прогресса мы все же остаемся созданиями, находящимися в поисках смысла и ценности?»

Ответ для Роззака – в том, что он именует «рапсодическим разумом»: разумом, главное достижение для которого – не точный расчет, не власть над миром, а наслаждение резонансом. Под этим Роззак подразумевает поиск глубинного смысла «в звучании слов», указывающих на трансцендентные символы – поиск, в результате которого «мы узнаем больше, чем можем выразить».[723] «Резонанс» Роззака совсем не тот, что, например, у Беккета, Рота или даже у Чарли Паркера. И все же между ними есть что-то общее.

Быть может, здесь нам стоит остановиться и снова спросить себя: верно ли, что счастье, полнота и осмысленность жизни – все это, в определенном смысле, роскошь? Наша книга говорит о смысле жизни в широчайшем смысле слова – как понимает его большинство образованных людей на Западе – о смысле жизни как метафизической, религиозной, пострелигиозной или психологической загадке; однако, как мы уже отмечали ранее, для многих цель жизни выглядит куда более приземленной и сводится к борьбе за физическое выживание.