Атаман - Валерий Поволяев

Хлопнул коня ладонью по морде и спросил у спутников;

— Мужики, сахар есть?

— Есть, — отозвался один из казаков — невысокий, жилистый, с длинными сильными руками, к которому все обращались по имени Елистрат. — Две глутки.

Атаман требовательно протянул руку:

— Дай!

Казак подчинился. Семенов ухватил оба куска, сунул коню. Тот с удовольствием сжевал сахар — только глухой хруст раздался, — снова потянулся губами к атаману.

— Напрасно, — неодобрительно проговорил Елистрат, — больше сахара у нас нету.

Семенов вскинулся, глянул на Елистрата в упор, словно хотел высечь его плеткой, встретился с глазами казака. Тот взгляд не отвел, смотрел на атамана прямо и жестко; рука у Семенова дернулась сама по себе, хватаясь за шашку, но в следующий миг атаман обвял — вспомнил, что в Гродеково казаки голодают. Голодают вместе со своими бабами и детишками, которые также снялись с обжитых мест и ушли из красной России.

— Ничего, мужики, ничего, — забормотал атаман смущенно, — прибудем на место, я выдам вам сахар. Сколько надо, столько и выдам.

Немного сахара имелось с собою у Евстигнеева, адъютанта атамана. Хорунжий в последнее время здорово раздобрел, стал задастым, животастым, ремень не сходился на пузе, но в седле адъютант держался уверенно.

Под взглядами казаков Евстигнеев терялся — он то вдруг начинал делать резкие движения, кидаясь на помощь атаману, но потом останавливался на полдороге, замирал с отсутствующим видом, то неожиданно отходил в сторону и задумчиво рассматривал блескучих, словно вырезанных из металла бабочек, сбившихся в груду во влажной голой низинке метрах в пятнадцати от людей, то вдруг снова вскидывался...

У Евстигнеева были две слабости, которых он стеснялся: хорунжий любил варенье и стихи. «И то и другое — от большого количества дурачины, сидящей в твоей голове», — сказал ему как-то Семенов.

Имелось у Евстигнеева и много положительных качеств: он никогда ничего не забывал, был услужлив и запаслив — вон и сахарок припасен, и добрая китайская заварка в жестяной коробке, и если копнуть дальше, то и крупа в кульке найдется, и лавровый лист с картошкой. Если было бы время, изловили бы пару ленков в реке и сгородили бы роскошную уху.

Но времени не было.

Атаман вымыл в речке сапоги, вода была такая студеная, что от нее заломило не только пальцы на руках, но даже зубы и лопатки, хотелось, чертыхаясь, выскочить на берег, но Семенов вытерпел, домыл сапоги. Стоя в воде на галечной косе в полутора метрах от берега, атаман разогнулся, потряс ноющими пальцами. В принципе это хорошо, когда ломит чресла; одна боль, во-первых, перешибает другую, а во-вторых, она хорошо встряхивает человека, помогает прийти в себя.

А атаману очень надо было прийти в себя: он оторвался от жизни, находясь в Порт-Артуре, зажирел, засахарился, давно не получал пинков от соотечественников и потерял форму — дошел даже до того, что начал доверять сообщениям сомнительных сморчков, окопавшихся во Владивостоке.

Казаки спешно подкреплялись — ели лепешки, запивали их водой, черпая ее кружками из реки. Семенов едва не вздрогнул от голоса адъютанта, прозвучавшего излишне громко:

— Григорий Михайлович, может, чайку сгородить? Я мигом. Место уж больно хорошее.

— Не сейчас. На следующем привале. — Атаман с шумом вымахнул из воды на берег, разбрызгивая морось, потопал сапогами. — Сейчас нужно ехать дальше. — Поморщился: — Надо же, сапоги протекают по швам. Я бы мастеру этому... — Он не договорил, споткнулся на полуслове, крякнул досадливо.

— Ничего, Григорий Михайлович, я их вечером гуталином смажу...

— Не надо, Евстигнеев, на это есть денщик.

— Афоня остался на корабле.

— Все равно не надо. Выдай казакам сахар, — атаман повысил голос, — подели запас по количеству душ на пять частей, две — нам с тобою, три — казакам. А пока — вперед!

Казаки, услышав команду, проворно вскочили на коней.

Елистрат первым вынесся на взгорбок, глянул зорко, проверяя, чиста ли тропа, выводящая на замшелый заросший проселок, и, убедившись, что там никого нет, махнул рукой:

— Поехали!

Казаки, похоже, не понимали, почему атаман не пошел дальше с бригадой, это было бы безопаснее, и на случай стычки с меркуловцами для него — хорошее прикрытие, но у Семенова на этот счет имелись свои соображения.

Вслед за Елистратом атаман вымахнул на взгорбок и щелкнул плетью по сапогу, коня бить не стал, но у того по шкуре от щелчка все равно побежала морозная дрожь:

— Вперед!

До Никольска-Уссурийского, куда устремлялся атаман, они в тот день не дотянули, не дошли всего четырнадцать километров, какой-то пустяк, да если честно, входить в город, вот так с лету, с бухты-барахты, Семенов опасался: он не знал, что в городе происходит.

В вязкой вечерней темноте, полной остро жалящих комаров, его маленький отряд спешился около постоялого двора, занимающего самую высокую точку в Алексеевке — на краю высокого обрыва, под которым плескалась Суйфуна — река с темной глинистой водой.

Ночь прошла без сна, атаман ворочался на постели, укладываясь поудобнее, кряхтел, сопел, бормотал что-то себе под нос, тревожа своим бормотаньем казаков, но все бесполезно — сон так и не пришел к нему. Он перебирал в мозгу странички двух ушедших недель — это были черные дни, иной краски у них нет и никогда не найдется, — сдерживал готовый вырваться наружу стон и анализировал собственные действия. Ошибок было много, все на виду, и от этого атаман чувствовал себя еще хуже — провели его как юнца, ни разу в жизни не целовавшегося с девицей.

«Рано утром 9 июня за мной приехал на автомобиле начальник Гродековской группы войск генерал Савельев, — написал позже атаман в своих воспоминаниях, — и я, сопровождаемый им и адъютантом, уже открыто въехал в Никольск. Часть гарнизона Никольска-Уссурийского: Забайкальская казачья дивизия, Отдельная Оренбургская казачья бригада, Сибирская казачья бригада и Стрелковая бригада генерала Осипова — остались верны долгу и стремлению к продолжению борьбы с красными. Эти части восторженно встретили мое прибытие и в тот же день представились мне на смотру, в то время как другая часть гарнизона во главе с генералом Смолиным заперлась в казармах, ожидая в городе переворота. В мои планы, однако, не входили никакие перевороты...

В тот же день в автомобиле я выехал из Никольска-Уссурийского в Гродеково, где был незабываемо встречен казачьим населением и оставшимися там моими частями».

Но дело на этом не закончилось. Во Владивостоке, в Раздольном, в Никольске-Уссурийском не раз схлестывались остатки Гродековской группировки, совершившей, на свое несчастье, неудачный бросок во Владивосток, и каппелевцы (в основном солдаты Третьего корпуса генерала Молчанова).

Каппелевцы здорово потрепали семеиовцев. Хотя семеновцев было много даже во Владивостоке — там еще оставался пеший дивизион маньчжурцев и несколько сотен конных казаков под общим командованием Малакена — очень толкового генерала.