Странствия хирурга. Миссия пилигрима - Вольф Серно

Они тем временем сели за стол и подняли кубки друг за друга.

— Не знаю даже, с чего начать, — улыбнулся Витус.

Посреди ночи Ана проснулась. Она прислушалась к себе: к счастью, боли в животе утихли. И это впервые за несколько дней благодаря лекарству, которое дал ей Витус. Женщина повернула голову: рядом, как всегда, спал Орантес, мощная фигура которого скалой вздымалась под одеялом. Ох, неужели она скоро поправится? Скоро…

Ей вдруг послышался какой-то звук. Он напоминал всхлипывания ребенка. Одна из малышек плачет? Ана снова прислушалась. Да, точно, в соседней комнате, где спали дети, кто-то безутешно рыдал. Кто же это?

Ана чувствовала огромную слабость, но превозмогла себя: она должна выяснить, в чем дело. Женщина медленно поднялась, укутала плечи шерстяным платком и, тяжело ступая, пошла в детскую.

— Кто здесь плачет? — тихо спросила мать.

Вместо ответа рыдания усилились.

Подойдя к кровати, откуда доносились звуки, Ана с удивлением обнаружила, что плачет ее старшая дочь.

— Нина? — позвала она, не веря своим ушам и глазам.

На секунду всхлипывания смолкли. Нина рывком повернулась на другой бок, лицом к стене, и снова заплакала. Мать присела на край постели и положила руку на плечо дочери.

— Скажи мне, что с тобой, девочка, чтобы я могла тебе помочь.

— Мне уже никто не сможет помочь, — упрямо буркнула Нина сквозь слезы.

Ана хотела было возразить, но тут проснулись Педро и Гаго, начали допытываться, кто это расхныкался посреди ночи. Младшие девочки тоже вскочили, начали встревоженно озираться и заверещали:

— Что случилось? Почему Нина плачет?

— Это вас не касается, — отрезала мать. — Выйдите все отсюда, сядьте за большой стол возле очага и ждите. Кто хочет, может поесть вчерашних лепешек.

Дети повиновались, и Ана смогла целиком посвятить себя Нине. Она хорошо знала свою дочь и догадывалась, что из упрямицы будет трудно что-нибудь вытянуть. Поэтому поначалу она ничего не говорила, а только гладила ее по плечу. Мать не ошиблась, и Нина понемногу оттаяла и расслабилась.

Повинуясь импульсивному движению души, Ана легла рядом с дочерью.

— Можешь спокойно повернуться ко мне лицом, так легче говорить.

Нина засопела носом и перевернулась на другой бок.

— Вот видишь, так оно гораздо лучше. Я хорошо помню, как мы уже однажды лежали так с тобой шесть лет назад. Тогда ты тоже была в отчаянии, у тебя страшно болела голова, и ты была уверена, что умрешь. А это было всего лишь сотрясение мозга. Помнишь, на тебя свалилась прогнившая балка в сарае, и у тебя на голове выросла шишка величиной с грушу? Мы с тобой обсуждали, как такое могло случиться, и за разговорами тебе полегчало. Помнишь?

— Угу.

— На вот, возьми кончик моего платка и вытри слезы. Вот так. До чего ж ты напугала меня!

— Как ты себя чувствуешь, мама? Лучше?

— Да, но сейчас не об этом речь. Скажи, почему ты плакала?

Нина молчала. Потом наконец прошептала:

— Нет никакого смысла говорить тебе об этом. Мне этим не поможешь.

— Может, все же попробуешь?

— Нет. Все ужасно.

Ана почувствовала, что к горлу дочери вновь подступает ком, и мягко погладила ее по волосам.

— Не плачь, девочка, уж этим ты точно ничего не изменишь. Не плачь.

Нина постепенно успокоилась и в поисках защиты прижалась к матери, снова превратившись в маленькую девочку.

— И ты действительно не хочешь мне сказать, что тебя печалит?

Дочь отчаянно затрясла головой.

— Ну, тогда я тебе сама скажу: мне кажется, ты влюблена. В последнее время все говорит мне об этом. Я уж даже с отцом это обсуждала. Только мы никак не можем догадаться, в кого именно, поэтому так ни до чего и не договорились. Ну так кто он?

— Я не могу этого сказать.

Ана опять принялась ласково гладить дочку:

— Значит, мое предположение верно: ты влюбилась. И, насколько я могу судить по твоему виду, не слишком удачно. Поэтому вот что я тебе скажу: кто бы он ни был, выброси его из головы. Вероятно, он тебя не достоин.

— Что ты, мама, еще как достоин! Он самый благородный, самый умный человек из всех, кого я знаю!

— Кто бы это мог быть? Твое описание не подходит ни к одному соседскому парню.

— Он не соседский парень.

Рука Ана замерла.

— Не из соседей? Бог ты мой, ну скажи же наконец, кто это!

— Это… Это Витус, — наконец собралась с духом Нина.

— Витус? — Ана не сразу сообразила, кого имела в виду дочка. Потом тихонько засмеялась. — Витус? Кирургик? Ты шутишь, девочка. Ведь Витус вернулся всего день или два назад. Иначе ты бы встретила его в Камподиосе. Как же ты могла успеть влюбиться в него за такое короткое время?

— Это Витус, и он уже три недели в монастыре. Я люблю его, а он меня нет.

После того как Нина произнесла вслух имя любимого, ее буквально прорвало. Она подробно описала события последних недель, а Ана слушала ее, не перебивая.

Когда Нина, всхлипнув, замолчала, мать прижала ее к себе и горестно вздохнула:

— Мое бедное дитя, как мне тебя жалко! Витус, конечно, замечательный молодой человек, словно созданный для тебя, но он живет в Англии, и, как поговаривают, даже в настоящем замке. Наверняка он скоро вернется туда. Забудь его, если сможешь.

— Но я люблю его, мама, я так его люблю! — Из глаз Нины снова полились безудержные потоки слез.

Ана была бессильна утешить ее.

— Хороший врач сам готовит свои лекарства, — назидательным тоном произнес Витус. — Это относится и к мазям, особенно глазным. Я принес тебе сегодня ungentum. Впрочем, это не похоже на мазь. Вот, смотри.

Он поднял повыше предмет, напоминавший восковую палочку. На ней была выдавлена надпись:

VITUS SEPLASIUM AD CLARITATEM OCULI

Нина пробурчала себе под нос:

— «Мазь Витуса для ясности глаз».

— Правильно, — кивнул он.

— Ну и как же наносить такую мазь? Ведь эта штука совсем не жидкая?

— Верно. Она твердая, чтобы ее было легче возить с собой. Жидкая глазная мазь потребует закрывающегося сосуда, а крышки имеют обыкновение открываться. А такому collyrium[66]это не грозит. А теперь к вопросу о применении: надо просто отломить кусок и растворить его в яичном белке. Если ты посмотришь внимательнее, то обнаружишь здесь с краю еще два слова: EX OVO[67].