Источник - Джеймс Миченер

– Неужто нас в самом деле волнует, что перебьют самых лучших евреев? Нам будет куда легче править, если всех их уничтожат.

Так что Ироду не только позволялось уничтожать народ, но его и прямо побуждали к этому.

Тем не менее, несколько недель назад события обрели такой поворот, что даже римляне обратили внимание на террор, который воцарился в пределах некогда надежного форпоста Иудеи. Довольно давно Ирод в виде предельного оскорбления в адрес евреев, которые ненавидели его с той же силой, с какой он презирал их, решил водрузить над главными воротами храма деревянного римского орла, первое изображение, которое со времен Антиоха Эпифана осквернило храм, и все эти годы верующие евреи были бессильны что-либо сделать с этим оскорбительным символом. Когда он появился впервые, я еще не понимал евреев так хорошо, как сейчас, и отказывался принимать их стойкое неприятие этого оскорбления их религии. Но теперь, благодаря Шеломит, думаю, что я их понимаю.

Как бы там ни было, несколько дней назад двое священников обратились с горячими речами к своим ученикам, и группа молодых людей спустилась на канатах с башни замка и сбросила римского орла. Это событие было радостно встречено верующими по всему Иерусалиму, и, я думаю, могло бы вспыхнуть восстание, если бы германские и африканские наемники Ирода не ворвались в толпу и не арестовали бы двух священников вместе с сорока их учениками, которых приволокли и бросили перед царем. Тот впал в неописуемую бессмысленную ярость, ибо посчитал, что действия евреев могут привести к прямому конфликту с Римом и его трон окажется в опасности. Он почувствовал, что от падения деревянного орла вздрогнула его корона. И в слепой ярости нанес ответный удар. Двое священников и трое ребят, которые скидывали орла, были сожжены заживо перед воротами храма. Остальные сорок человек были загнаны в узкий загон, где солдаты-африканцы порубили их на куски. Ирод сообщил Августу, что орел заменен еще более крупным изображением, так что Риму не стоит беспокоиться. В случае необходимости, чтобы успокоить Цезаря Августа, Ирод готов перебить и миллион евреев.

Публично Рим принес ему благодарность, но в глубине души Ирод был жестоко уязвлен неприятием со стороны своих евреев, что и привело к фатальному обострению его заболевания. Чувствуя, что он близок к смерти, Ирод упросил меня сопровождать его в горячие бани на другом берегу Иордана, где из скалы бьет чистый источник, впадая в Мертвое море, озеро словно из тяжелой бронзы. Место это называется Каллирхое, и, добираясь до него, мы двигались через выжженные пустые земли к востоку от Иерусалима. Мне казалось, что мы мертвецы, шествующие через ад, и Ирод, должно быть, разделял мои мысли, потому что приказал солдатам опустить полог своего паланкина, чтобы не видеть окружающую пустыню, которая так хорошо соответствовала мрачности его души. Вечером, когда мы разбили лагерь, он завел со мной разговор об известных ему греческих философах, о греческой красоте, которая всю жизнь глубоко поражала его, и, справившись с сухим кашлем, сказал:

– Мы с тобой, Мирмекс, были лучшими греками из всех. Рим считает нас римлянами, но мы обдурили его. Даже Цезарь Август не смог купить мою душу, потому что она принадлежит Греции.

Я был удивлен, услышав из его уст слово «душа», ибо это был термин эллинизма, незнакомый евреям. Они вообще не знали этого понятия, но оно выражало его отношение к жизни. Наш душевный разговор вдохновил его и придал силы преодолеть оставшийся путь, но в Каллирхое, куда после дней, проведенных в пустыне, прибывают больные люди, местные врачи прописали ему горячие ванны из едва ли не кипящего масла.

Я опустил пальцы в булькающую жидкость и возразил, что этот жар может убить его, но врачи настаивали на своем, и Ирод сказал:

– Если мы уж так далеко забрались, старина, то давай испытаем и этот жар.

Ирод опустился в эту жаровню с маслом. Я оказался прав, жар был столь силен, что он потерял сознание. Из сдавленного горла вырвался хрип, и у него в смертной муке закатились глаза. Я закричал, что врачи убивают его, но они заверили меня, что побелевшие глаза – это хороший признак, и через несколько минут в этой кипящей бане из нее извлекли обмякшее, как у мертвеца, тело Ирода, но врачи предсказали, что он придет в себя. Со временем он действительно оправился от этого испытания, но после нескольких дней под финиковыми пальмами Каллирхое ему стало хуже, и он приказал:

– Доставьте меня обратно в Иерихон. У меня есть кое-какие срочные дела с моим сыном Антипатром. – И мы проделали обратный путь через пустыню, напоминавшую о смерти.

В последний раз я видел царя Ирода семь дней назад. Я описал его состояние своей жене, и когда она услышала, как оно ужасно, то не удержалась от слез, оплакивая нашего старого друга. Когда-то он был стройным и красивым, но теперь чудовищно распух и заплыл жиром. Он стал почти лыс, и рот его щерился тремя сломанными передними зубами, которые он не стал вставлять. Все его тело было поражено болезнью, ноги превратились в огромные тумбы, распухшие от самых лодыжек. Он не мог есть без мучительных желудочных спазм, его гениталии стали жертвой тяжелого заболевания, и там из гниющей плоти выползали черви. Все его тело было в язвах, но хуже всего, что от него шел такой запах гниения, что даже телохранителям приходилось время от времени покидать его, чтобы не потерять сознания. Его возраст уже подходил к семидесяти годам, и это умирающее тело несло на себе следы всех преступлений прошедших лет: его жуткие болезни были местью Мариамны, и ее сыновей, и ее матери, и его друзей, которых он уничтожал тысячами. Невозможно представить, какой ужас он вызывал, но этот человек был моим другом, моим благодетелем, и, когда остальные покинули его, я продолжал оставаться с ним, чтобы хоть как-то облегчить его последние часы.

– Ирод, – откровенно сказал я, – я твой самый старый друг, и я уже ничего не боюсь. Ты не можешь причинить мне вреда больше, чем я сам причинил его себе, работая с тобой и на тебя.

– Что ты хочешь сказать? – сказал он, приподнимаясь на локте так, что в лицо мне с ужасающей силой, словно из десятка отхожих мест, пахнуло его зловонное дыхание.

– Я помог тебе утопить Аристобулоса…

– Он был задушен! – заорал сумасшедший царь. Он уже не помнил, что среди его жертв двое носили имя Аристобулос – дядя и племянник. Он забыл свое первое страшное преступление.

– Я стоял рядом, когда убивали Мариамну…

– Нет! – возразил он, вскидывая другую руку. – Ко мне приходит ее призрак! Он даровал мне прощение! – С идиотским хихиканьем он рухнул обратно на ложе. – Она простила меня, Мирмекс! Ее призрак больше не появляется. О, Мариамна! – Он зарыдал, и из его содрогающейся груди вырвались волны такого зловонного дыхания, что мне пришлось отойти от ложа, на котором покоилось его разлагающееся тело. – Не оставляй меня! – взмолился он. – Ты единственный друг, которому я могу доверять!

В его голосе была детская тоска по тем дням, когда мы были вместе. Он спросил, готов ли я снова сопровождать его в северные провинции.

– Галилея – единственное место в моем царстве, где люди по-настоящему любят меня, – захныкал он. – Я должен снова вместе с тобой увидеть Макор. – Он стал вспоминать, как из моего маленькою города начал свой путь к трону, и спросил, остается ли он таким же красивым, поддувает ли все так же в жаркие дни из вади прохладный ветерок. – В Галилее меня по-прежнему любят, – убеждал он себя.