Источник - Джеймс Миченер

– Это мой Тимон Мирмекс, – представил он меня своим генералам, – мой трудолюбивый муравей. Именно он ставит все эти здания.

Он никогда не отказывал мне в поддержке. Когда я предупредил его, что та Кесария, которую мы замыслили, потребует всех доходов его царства за десять лет, он подбодрил меня, а позже, когда я подсчитал, что перестройка храма в Иерусалиме в соответствии с нашими планами обойдется в такую же сумму, он побудил меня взяться за работу. И если сегодня вечером мне придется пасть под ударами солдатских мечей, я оставлю по себе Иудею куда более красивую, чем раньше, – и не потому, что я был большим мастером, так как в Антиохии или Иерихоне были строители и получше меня: Иудея стала средоточием такого величия потому, что царь Ирод обладал безошибочным чувством красоты.

Многие – я слышал их слова и в Афинах, и в Риме – высмеивали евреев, обвиняя их в том, что у них нет чувства прекрасного. Они указывали на уродливые еврейские синагоги, сравнивая их с блистательными храмами – как тот, в котором я сейчас нахожусь. Или же обращали внимание на убожество еврейских обрядов, которые не выдерживали никакого сравнения с песнопениями жрецов Юпитера. Или же спрашивали, где еврейские статуи и что представляет собой еврейская архитектура. А также почему у них нет красивых песен, которые звучали в таких портах, как Птолемаида, когда туда приходили греческие суда. Мнение, что евреи незнакомы с понятием красоты, было широко распространено. Но спустя какое-то время евреи обрели царя, который знал, что такое подлинное величие. Моя жена презирала его, как нееврея, и не принимала мои хвалебные слова в его адрес; если я правильно понимал ее, он был полуевреем, но заставлял своих подданных украшать землю, на которой они жили, и я никогда в жизни не встречал более красивых мест.

Я помню, когда мы впервые начали строительство, – это было в Иерихоне – задолго до того, как в мыслях родилась Кесария, и мы смотрели, как рабы возводили стены из огромных гранитных глыб, а Ирод сам взял в руки зубило и показал, как выглядит на деле та идея, о которой он говорил несколько дней назад.

– На каждом камне оставьте нетронутой выступающую центральную часть и обработайте края по длине и ширине… – Он показывал каменщикам, как по его указаниям обрабатывать огромные глыбы, и, когда все было сделано, он заставлял рабов подставлять камни под солнечный свет, и, увидев восхитительную игру света и теней на их грубоватой поверхности, я понял, какими он представлял себе эти стены, и мы возводили их так, как он хотел. И когда они поднялись и на них заиграло солнце, стало понятно, что таких стен еще нигде не было, и обученные нами рабы были разосланы по всему царству, чтобы обрабатывать камни по образцу Ирода.

Сколько их было вырублено за эти годы? Должно быть, около миллиона. Целые армии рабов всю жизнь трудились в каменоломнях, чтобы угловатые глыбы превратились в безукоризненные стены – на каждом камне кладки выступала его необработанная центральная часть, но сглаженными кромками они идеально прилегали друг к другу. Был ли их миллион? Должно быть, куда больше миллиона.

Доводилось ли вам видеть огромнейшие камни стены Иерусалимского храма? Некоторые из них втрое выше человеческого роста и соответственно больше по всем остальным измерениям. Чтобы перемещать их из каменоломни на большие расстояния, требовалось не меньше двухсот человек. Каждая из этих чудовищных глыб точно ложилась на свое место, и края их были зачищены по указаниям ирода.

Он любил меня не только потому, что я был рядом с ним в четырех тяжелейших испытаниях, но и потому, что я был его веселым собутыльником в те годы, когда он познакомился с Мариамной. Она была принцессой из рода Маккавеев, и если бы он смог взять ее в жены, то ее высокая кровь обеспечила бы ему дополнительные права на владычество над всеми евреями, но я-то знал, что он любил ее отнюдь не по династическим соображениям. Она была восхитительным созданием, потрясающе красивой женщиной, умной и искусной в любви. Помню день, когда ее подруга Шеломит приехала вместе с ней в Макор. Мариамна держалась по правую руку юного царя, а Шеломит по левую, и какой же красивой троицей они были. Мы вчетвером не расставались в те дни, смеялись и болтали по-гречески, и как-то ночью, что мы провели в Иерихоне, я спросил Ирода, могу ли я, по его мнению, взять в жены еврейскую девушку, а он сказал, что и сам собирается сделать это. В последние годы возникали вопросы, в самом ли деле Ирод любил эту удивительную еврейскую принцессу, или же он женился на ней, лишь чтобы обеспечить себе право на трон Иудеи, но мы-то с Шеломит знали правду. Мы были вместе с ними в те ранние годы, когда любовь Ирода к Мариамне настолько превосходила мою привязанность к Шеломит, что порой я задавался вопросом, кто из нас нормален. Он безумно любил ее и был в сумасшедшем восторге, когда она подарила ему двоих крепких, здоровых сыновей, Александра и Аристобулоса. Я присутствовал, когда мальчикам давали имена, и видел, какая любовь царит между родителями.

Даже тогда я понимал, почему Ирод так любит свою хрупкую еврейскую принцессу. Когда она путешествовала по царству, то буквально лучилась обаянием, которое привлекало к ней и ее мужу любовь еврейского народа. В те счастливые годы даже Шеломит забыла, что ее царь не принадлежит к евреям и что хитростью захватил этот трон и Мариамна теперь представляет тех, от кого он избавился. В эти прекрасные годы прекратились казни, и солдаты с их короткими мечами больше не обрушивались на евреев ни в Иерусалиме, ни в других местах владений Ирода. Ирод и Мариамна были достойны того, чтобы их счастливую любовь воспевали в балладах, и если наша с Шеломит любовь тоже была достойна подражания, то частично лишь потому, что мы были рядом с Иродом и Мариамной и разделяли их страсть, которой не было равной.

– Какое воспоминание о них ты любишь больше всего? – спросил я жену, когда она присоединилась ко мне за завтраком в этот последний день.

– То утро в Птолемаиде, – без раздумий ответила она. – Побывав в Египте для встречи с Клеопатрой, Ирод вернулся в Птолемаиду. Этот город не входил в его владения, но Кесария еще не была тогда построена, и нам приходилось пользоваться чужими портами. Мы втроем встречали его. Я помню, как он сбегал по деревянным сходням, перепрыгивая через тюки с шерстью, и с какой мальчишеской радостью он встретил свою царицу. Он был полон такой любви, что я многое простила ему за ту честную открытость, которой он лучился в тот день. Как давно это было, Тимон?

Я не мог точно припомнить год, но мы вчетвером снова оказались вместе тут, в Макоре, и нас ждало самое серьезное испытание, когда мир Ирода повис на волоске. В жестокой схватке между Октавианом Антонием мы приняли сторону последнего, главным образом, потому, что были ближе к Египту и знали Клеопатру и ее власть. Но в битве при Актиуме Антонии проиграл, и ходили настойчивые слухи, что Октавиан бросит римскую армию против Ирода, лишит его царства и в цепях доставит в Рим на казнь.

– Утром я отплываю на Родос, – сообщил нам Ирод. – Тимон Мирмекс отправится со мной. Я паду к ногам Октавиана. Буду молить его о милости так, как никто еще не молил.

Ночь мы посвятили молитвам в здешнем старом греческом храме, затем отправились в Птолемаиду и поднялись на борт маленького судна, которое и доставило нас на Родос. Здесь в сопровождении всего лишь нескольких спутников Ирод отправился предстать перед Октавианом, единственным наследником Юлия Цезаря, человеком, который заставил покончить с собой и Антония и Клеопатру. Ирод произнес несколько пророческих слов, которые на поколения вперед определили историю Иудеи: