Женщины Девятой улицы. Том 2 - Мэри Габриэль

Его следующей подружкой стала привлекательная иммигрантка из Германии Лоли Эккерт, единственный ребенок которой умер от недоедания в Германии во время войны[1763]. Эти ужасные обстоятельства жизни Лоли сделали ее не менее трудной в общении, чем Джоан. Но Эккерт была намного более женственной в общепринятом смысле этого слова. Иначе говоря, она была готова к роли жены. Джоан приложила все усилия, чтобы уничтожить и эту соперницу, но у нее ничего не вышло. Ей не удалось ни убить любовь Барни к Лоли, ни запугать новую пассию Россета так, чтобы та ушла сама[1764]. Джоан теряла Барни. Нет, она его больше не хотела. Но Митчелл также не желала, чтобы в его жизни ее заменила женщина, обитавшая в том девчачьем мирке, в который она сама заглядывала разве что в далеком детстве. Писатель Джон Грюэн так вспоминал ужин на День благодарения у Барни, где присутствовали и Джоан, и Лоли:

В этом рассказе Грюэна, насколько бы искренним он ни был, явно чувствуется жалость к Джоан.

Барни в тот период был занят не только личной жизнью. Тогда же он открыл для себя потрясающего нового драматурга, ирландца по имени Сэмюэл Беккет, жившего в Париже. Однажды в руки Барни попала пьеса «В ожидании Годо». В январе 1953 г. ее поставили в Париже, вызвав лишь насмешки у публики, а потом несколько раз показали в лондонских театрах при почти пустых залах. Барни потом рассказывал: «Моя немедленная реакция на пьесу была такой: вот тип человеческой проницательности, с которым я никогда прежде не встречался». Он начал планировать поездку в Париж, чтобы познакомиться с Беккетом лично[1767]. Она состоялась в том же году, и сопровождала Россета его молодая жена Лоли. А Джоан, которая ценила искусство слов почти так же высоко, как живопись, оставалось только со стороны наблюдать за ажиотажем вокруг колоссального литературного открытия бывшего мужа. Ее жизнь стала одновременно пустой и хаотичной. Но, когда Митчелл писала в своей мастерской на площади Святого Марка или под карнизом «Коттеджа с розами», она обретала надежное убежище от навалившихся жизненных проблем. Там Джоан опять могла дышать. Там она полностью присутствовала в текущем моменте. И в какой-то миг все менялось: Джоан достигала того состояния, к которому стремилась, — забвения.

Прибытие именно в этот момент в «Коттедж с розами» Грейс, которая только что продала картину Нью-Йоркскому музею современного искусства и находилась на гребне успеха и признания, стало источником особого раздражения для Джоан. Последняя никогда не говорила о себе как о части чего-то большего, а именно сообщества художников, как это делала Грейс, и не стремилась занять место среди звезд мира искусства. «Меня вполне устраивала идея брать пример со старших, равняться на них, — говорила Джоан. — Многие художники одержимы изобретением чего-то нового… Я же всегда хотела только одного — писать»[1768]. Джоан часто поддевала Грейс, говоря, что восхищается ее смелостью, ведь та не боится писать такие ужасные картины. («Вообще-то я делаю их настолько красивыми, насколько могу», — писала в свою защиту Грейс в дневнике[1769].) А еще Джоан часто намекала на то, что продажа «Персидской кофты» Нью-Йоркскому музею современного искусства ровно ничего не значила, «потому что они купили целую кучу посредственных работ»[1770]. Живший с ними Пол Брэч почувствовал, что открылся сезон нападок на Грейс, и однажды заставил женщину убежать из коттеджа в рыданиях. Он посмеялся над ее пьяным заявлением о том, что Ларри был Пикассо их времени, а она — Матиссом[1771].

Грейс сама делала себя легкой мишенью для этих ядовитых стрел, особенно когда их пускал такой опытный противник, как Джоан. Даже в самом конце лета, уже давно уехав из «Коттеджа с розами», Грейс все еще ощущала себя выбитой из колеи и сомневалась в каждом своем шаге. Это был самый успешный год ее жизни — и в творческом, и в коммерческом плане. Но художница едва ли знала, кто она, и очень боялась, что эта неопределенность отразится на ее живописи. «Мои картины спрашивают: “Что мы здесь делаем?” и “Что мы значим друг для друга?”», — написала Грейс в дневнике в том августе[1772]. А еще ее терзали сомнения по поводу самой себя, своей личности и даже внешности. «Я представляю себя бледной, тонкой, гибкой и поэтичной вместо того крупного, рослого существа, коим на самом деле являюсь, — признаётся Грейс в дневнике. — Я изо всех сил стараюсь похудеть, но никак не могу сбросить вес ниже 68 килограммов, даже если по две недели не дотрагиваюсь до хлеба, картофеля или сладостей»[1773].

Окружающие, однако, видели Грейс Хартиган совершенно иначе. Лила Кацен была в то время студенткой, изучавшей искусство. Она совсем недавно вошла в мир современных художников и скульпторов, где практически безраздельно доминировали мужчины. Девушка искала кого-нибудь, кто дал бы ей надежду, что и для нее в творческом сообществе найдется место. И вот однажды вечером Лила увидела в «Кедровом баре» Грейс. «Это была невероятно красивая блондинка, шикарная и полная жизни», — вспоминала она[1774]. А еще Грейс была серьезной, и ее воспринимали всерьез. Словом, для более юных женщин из своего круга она была настоящим образцом для подражания.