Женщины Девятой улицы. Том 2 - Мэри Габриэль

В июле, например, Грейс отправилась на Лонг-Айленд с Уолтом, так как Фрэнк был чем-то занят. Хартиган вдохновили слова Джейн о том, что предыдущим летом благодаря пленэрной живописи та возродилась как художник. И во время предыдущей июньской поездки Грейс начала писать пейзажи с натуры. Очевидно, надеясь на такой же результат, как у Джейн, она установила мольберт во дворе дома Кастелли и попыталась перенести на холст великолепие окружающей природы. Но у нее ровным счетом ничего не получилось. Хартиган просто не знала, что делать с тем, что видит[1752]. Это было слишком величественным, чересчур красивым[1753]. Для Грейс слово «пейзаж» означало только одно — городские виды. В сущности, ей всегда ужасно хотелось вернуться из пригорода обратно на Манхэттен. Когда в том июне они с Фрэнком покинули Лонг-Айленд и подъезжали в автомобиле к городу, она все время спрашивала: «Да где же эти чертовы небоскребы?» Фрэнк потом вспоминал: «Вдруг эти здания, подпирающие небо, показались на горизонте, и выглядели они удивительно убогими, грязными и унылыми, как обычно»[1754]. Однако Грейс была из тех, кому претит сама идея капитуляции, и позднее она опять вернулась на Лонг-Айленд, уже с Уолтом, чтобы еще раз попробовать себя в пейзажной живописи. Остановились они на этот раз в «Коттедже с розами», доме с двумя спальнями, который Джоан снимала в Три-Майл-Харбор вместе с Майком Голдбергом, Полом Брэчем, Мими Шапиро и своим пуделем по имени Жорж[1755]. Войти в этот дом было сродни тому, чтобы оказаться в эпицентре урагана.

После развода с Барни Джоан получила что хотела. Теперь она могла быть с Майком. Но он практически сразу начал ее страшно раздражать. Главной заслугой и добродетелью Барни, которая, собственно, в итоге и привела к их разводу, была его готовность предоставить Джоан личное пространство. Эта свобода позволяла ей оставаться собой в обществе. (И, как показало время, та женщина, которой она была в действительности, к сожалению, не имела ничего общего с женой, которую Россет рисовал в своих фантазиях.) Но Майку требовался гораздо больший контроль над подругой. Он был образцом шовинизма, любившим демонстрировать силу, ворчать и скандалить. Как и прочие доморощенные мачо, Голдберг считал женщин бабьем, требующим твердой руки. С Джоан подобное просто не могло пройти. Ее характерной особенностью была непоколебимая враждебность к любому, кто пытался ее контролировать, зародившаяся еще в детстве, во взаимоотношениях с отцом[1756]. (По словам Грейс, Джоан вообще была слишком умной и слишком хорошо знала себе цену, чтобы ее мог подчинить человек вроде Майка[1757].) Пара часто дралась. Один композитор, живший в городе рядом с Майком, нередко слышал их ужасные ссоры, после которых Джоан ходила в синяках[1758]. Эти бои, с кулаками, пинками и потоками непристойной брани, продолжились и на Лонг-Айленде. Джоан уже не любила Майка со страстью, охватившей ее два года назад, но рядом с ним она могла писать. И эти двое, хоть и собственным дисфункциональным способом, продолжали оставаться вместе.

В начале апреля, через несколько дней после выставки Грейс, у Джоан открылась первая персональная экспозиция в «Конюшенной галерее». Со времени ее предыдущей выставки в «Новой галерее» годом ранее Джоан отказалась в своих полотнах от широких плоских участков одного цвета, напоминавших аналитический кубизм. Она перешла к чистой живописи действия. Теперь зритель чуть ли не физически ощущал, как движется по дуге ее кисть, когда она раз за разом обрушивает ее на холст. И как кисть пересекает его, оставляя тонкий след краски. А еще в работах чувствовались колебания художницы перед тем, как она писала небольшие, но важные черные элементы, призванные сбалансировать живопись. Джоан «очень понравилась идея, что живопись никогда не заканчивается; это единственная вещь в мире, которая одновременно неподвижна и продолжается без конца»[1759]. Именно это чувство она и переносила на полотно в своем новом творчестве. Как и работы Поллока, картины Джоан словно взрывались. Но в ее случае «взрыв» был свободнее и ярче; в нем было меньше от ночного неба и больше от ожидаемого удара о берег огромной, мощной волны. В рецензии на выставку Джоан Джим Фицсиммонс весьма точно описал ее способность укрощать хаос: «Подобные картины предлагают принципиально новую концепцию художественной мастерской: мы видим ее как кузницу этакого Вулкана атомного века, где пучки энергии отскакивают от стен и рикошетят прямо в космос»[1760]. Для молодой художницы Джоан привлекла довольно большое внимание критиков: о ее выставке написали и ArtNews, и Art Digest, и New York Herald Tribune, и Arts & Architecture, причем почти все — в позитивном ключе[1761]. Все считали выставку большим успехом… все, кроме самой Джоан. Не то чтобы ей не нравились результаты ее усилий. Напротив. Однако, увидев свои картины на стенах галереи, Митчелл вдруг почувствовала, что больше не знает их. Они будто принадлежали кому-нибудь другому. И когда выставка закончилась, Джоан испытала не гордость, а облегчение.

Художницу уже несколько месяцев мучила бессонница, а за пару недель до выставки и до переезда с Манхэттена в «Коттедж с розами» в ее жизни началась темная полоса. Барни, который все еще весьма активно присутствовал в ее жизни и даже устраивал вечеринку в ее честь после открытия выставки, начал встречаться с другими женщинами. И они настолько отличались от Джоан, что создавалось впечатление, будто главным его намерением было стереть ее из своей памяти. Одной из его первых подружек стала модель, сотрудничавшая с фирмой «Форд», Патриция Форе. Женщина вспоминала о Барни и Джоан так: «Он активно искал ей замену, а она столь же энергично старалась принизить и очернить всех, кого он выбирал». Патриция и Барни даже подумывали о браке. Но потом она порвала с мужчиной, обидевшись за то, что он не пригласил ее на ужин, который организовывал в честь Маргарет Мид. На тот ужин он пошел бы только с Джоан. «Они оба были богатенькими детками из Чикаго: она могла позволить себе писать, а он мог позволить себе купить издательство», — говорила Форе[1762]. В результате Патриция ушла от Барни. Впрочем, холостяк-издатель с миллионным состоянием, естественно, недолго оставался один.