Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич

В настоящую бытность мою в Санкт-Петербурге кроме Киселева подробно о губернии имели со мной разговоры Блудов и Клейнмихель, и я заметил, что они предубеждены против меня, будто я иду против присоединения униатов; я решительно объявлял каждому из них, что я не только не одобряю меры, принятые вначале, а теперь уже думаю, что труднее выполнить то, что можно было совершить одним ударом, именно: подчинить униатов синоду, а по времени замолчать о папе. Мне противопоставляли толки и суждения иностранных правительств, а я указывал на действия Екатерины II и Иосифа II, отнявших имущества у духовенства.[559]

С Блудовым говорил я еще подробнее; утвердительно обнадеживая его, что при общем присоединении упорствующими распоряжениям правительства окажутся только несколько ксендзов, но и тех можно, не обижая, успокоить пенсиями при удалении. Здесь прибавлю, что мысль льгот при обращении для униатов у Блудова была гораздо обширнее, нежели мной предлагаемая. В последующем году положено уже было начало моему предположению, т. е. униатское духовенство подчинилось не прямо Синоду, но отдано в заведывание обер-прокурора оного (1838), а через год (1839), по выходе уже моем в отставку, последовало и общее присоединение…

Как были различны мнения мое и Дьякова в отношении этого дела, можно еще привести один пример. Я говорил уже о представлении им в Сенат дела о депутате духовном, отвергаемом Лепельским судом при суждении униатскаго крестьянина, но я не знал, в каком виде это дело было представлено. Однажды у приятеля моего, фон Дервиза, встретился я с сенатором Меркуловым, некогда бывшем костромским губернским предводителем;[560]он просил фон Дервиза познакомить меня с ним. Сделав мне небольшое приветствие, он отвел меня в сторону.

– Извините меня, почтеннейший генерал, что с первой минуты знакомства с вами я хочу поговорить с вами об одном серьезном для вас деле, рассматриваемом в Сенате. На вас представил генерал-губернатор Дьяков, что вы противодействуете присоединению униатов в православие, поддерживая в судебных местах противящихся оному.

– Это очень мудрено для меня, – отвечал я, – мы, кажется, с Дьяковым не ссорились, жили в ладу, и я очень желал бы знать, по какому случаю он мог сделать против меня представление.

– По делу крестьянина графа Платера из местечка Ушачи.

– Ну что же Дьяков писал?

– Он утверждает, что полоцкая консистория правильно по этому делу назначила от себя депутата, а вы его хотите и домогаетесь устранить, и у нас уже готовится журнал поднести это дело в доклад государю с невыгодой для вас, именно – сделать вам за это выговор.

– Я помню очень обстоятельства дела, – заметил я, – и скажу вашему превосходительству, что я не только смел, но даже иногда дерзок бываю. Ежели мне сделают выговор, я буду просить как милости у государя, чтобы меня судили.

– Ну, не пеняйте на меня, добрый Иван Степанович, я хотел вас предостеречь. Я не знаю, что имеет против вас сенатор Бибиков, но он ужасно как глумится по этому делу и расхваливает Смарагда и бранит вас.

Через несколько дней я получил из Витебска частное письмо за подписью всех советников губернского правления, которые прислали мне сделанный правлению в самом строгом тоне запрос из Сената и ответ правления, и я совершенно успокоился. Значит, Меркулов настоял, чтобы дело более разъяснилось, и вместо выговора Сенат не только взял мою сторону, но даже строго воспретил участие духовных депутатов в судебных инстанциях при подобных случаях и поставил в обязанность правлению наблюдать за этим, а Дьякову сделано было замечание за необстоятельное изложение им в сенате дела.

Из Петербурга я возвратился в Витебск в половине января 1838 г. В мое отсутствие с Дьяковым случились первые припадки ипохондрии. Еще при первом моем с ним знакомстве я заметил, что он подчинен совершенно влиянию жены своей, но теперь она уже решительно стала управлять всеми его действиями, а на меня всегда глядела неприязненно. Да, признаюсь, я и сам платил ей взаимностью. Получив орден Екатерины, она вздумала устроить в Витебске на счет других, разумеется, благотворительное заведение для призрения детей под названием «Детского приюта» (тогда еще не было общего устава для подобного рода заведений) и, пригласив к участию нового губернского предводителя графа Борха и несколько посторонних лиц, меня обошла и даже не удостоила ни сведения об этом, ни вопроса. Однажды мне подали в губернском правлении для подписи журнал, с прописанием в оном записки генерал-губернаторской канцелярии о произведенной публикации на пожертвование для приюта, и в записи говорилось, что оным управляет особый совет под покровительством г-жи Дьяковой.

Я обратился к Дьякову с вопросом, какое это заведение, частное или казенное, и через кого образовался и утвердился совет, заведывающий оным, ибо я, начальник губернии, ничего о нем не знаю.

Дьяков извинился упущением канцелярии своей, что она меня не известила о его согласии на учреждение приюта, и просил меня и жену мою принять в оном участие.

Я послал сто рублей ассигнациями и вместе прошение об отставке. В тот же день получил отзыв, что моя просьба пущена в ход; но поздно вечером произошел пожар в генерал-губернаторском доме, куда я поехал, и там ночью в продолжении шести часов у меня было обширное объяснение с Дьяковым, кончившееся новым между нами примирением. Он сознавался в своей неосмотрительности, обвинял бабьи сплетни в виновности частых между нами размолвок и убедил меня продолжать с ним службу, утверждая, что это он делает не собственно для себя, но для блага губернии. Я после этого слег в постель больной и несколько дней не в силах был даже заниматься делами.

Пока я был в Петербурге, вышел новый устав об обязанностях начальников губернии и земской полиции; при последней учреждалась новая должность становых приставов. Блудов прислал мне прочесть этот устав и спрашивал откровенных от меня замечаний. Я ему напрямик сказал, что оба предположения долго не удержатся, ибо основаны на теории больше, а не на практике. В мое отсутствие Гжелинский распоряжался назначением становых приставов, и так честно и бескорыстно, что едва я вернулся в Витебск, как получил от Дьякова письмо к нему, писанное Блудовым, в котором он объяснял, что все становые пристава назначены за деньги, и даже определил цену по 600 рублей с каждого за место. Дьяков просил меня раскрыть это дело.