Дурная кровь - Роберт Гэлбрейт

– Так, значит? – произнес Страйк, оттолкнувшись от стоящей машины и глядя на Робин с высоты своего роста. – Откуда что взялось?

– …а ты, при всем, что я для тебя делаю, не можешь прийти трезвым на один-единственный ужин…

– Если хочешь знать, – сказал Страйк, в котором закипала злость, возрождаясь из пепла недавней эйфории, – я был в пабе с Ником, у которого…

– …жена только что потеряла ребенка! Без тебя знаю… А что, интересно, он, мать его, делал с тобой в пабе, бросив ее?…

– Она сама его выставила! – рявкнул Страйк. – Что там она тебе наговорила во время ваших великих сестринских роптаний? Не рассчитывай, что буду перед тобой извиняться за то, что чуть расслабился после тяжелой недели…

– Ну конечно, мне ведь расслабляться не положено, так? Я, конечно, не лишилась половины очередного отпуска…

– Это я-то тебя не благодарил за отработанные часы, когда приезжал из Кор…

– …так что же ты утром на меня окрысился, когда я опоздала, блин, впервые в жизни…

– Я спал три с половиной часа…

– Зато ты, черт тебя дери, живешь прямо над офисом!

– Все, хорош. – Страйк бросил на землю окурок.

Теперь он сориентировался и зашагал к метро, прочь от Робин, перебирая в уме все, что мог бы ей сказать: и о том, что только вина за непомерную нагрузку, взваленную на ее плечи, удерживает его в Лондоне, когда он должен быть в Сент-Мозе, у теткиного смертного одра; о Джонни Рокби и его утреннем звонке; о слезах Ника и о том, какое это облегчение – выпивать со старым приятелем и сочувствовать его бедам вместо того, чтобы зацикливаться на своих…

– И не трудись, – прокричала Робин ему вслед, – дарить мне цветочки!

– Да ни в жизнь! – гаркнул через плечо Страйк, удаляясь от нее в темноту.

Когда Страйк проснулся в субботу утром с пульсирующей головной болью и мерзким привкусом во рту, ему потребовалось некоторое время, чтобы сложить воедино события минувшего вечера. Помимо воспоминаний о приступе рвоты, какие за последнее время почему-то участились, в памяти всплывали только багровое лицо Кайла и изможденно-бледное – Робин.

Но потом он мало-помалу восстановил упреки Робин: пришел с опозданием, не вполне трезвый, нагрубил ее братцу и внес раздор в званый ужин, открыв студентишкам горькую правду о реальном мире. Ему также показалось, что было какое-то нарекание по поводу его недостаточной чувствительности в отношении персонала агентства.

Осторожно выбравшись из постели и хватаясь за мебель, Страйк попрыгал в уборную, а затем под душ.

Пока он мылся, в нем боролись два независимых друг от друга внутренних голоса. Один подталкивал его к самооправданию, похлопывал по спине и присуждал победу за те обрывки спора со студентами, которые удалось припомнить. Другой, подчиняясь врожденной честности Страйка, заставлял признать, что мгновенно вспыхнувшая в нем неприязнь к гостям Робин объяснялась их сходством с теми людьми, к которым неудержимо влекло его мать.

Вся жизнь Леды Страйк была битвой против разного рода ограничений: возможность выйти на марш протеста в одном нижнем белье показалась бы ей мощнейшим ударом по запретам. Помня душевную щедрость Леды, ее неистребимую любовь к слабым, Страйк все же не заблуждался насчет акций гражданского неповиновения, которые в большинстве случаев принимали форму восторженного эксгибиционизма. Леда не озабочивалась целенаправленной агитацией населения по месту жительства, трудными компромиссами, работой до седьмого пота, какой требует структурное переустройство общества. Она никогда не владела навыками критического мышления и легко попадалась на удочку тех, кого Страйк про себя называл интеллектуальными шарлатанами. Ее жизненная философия, если такое выражение применимо к мешанине причуд и глубоко въевшихся стереотипов, которые она называла убеждениями, сводилась к тому, что все презираемые буржуазным обществом идеи по определению правильны и справедливы. Естественно, она вместе с Кайлом и Кортни встала бы на защиту порно и «маршей Бэ», а все возражения сына приписала бы влиянию своей зануды-невестки.

Когда Страйк вытерся и надел протез, двигаясь осторожно, с учетом пульсирующей головной боли, он решил позвонить Робин, но тут же отверг эту мысль. У него давно устоялась привычка после скандала с женщиной дожидаться, чтобы она сама сделала шаг навстречу, – этого, по его мнению, требовал здравый смысл. Повинится – значит все хорошо, все просто отлично; захочет разобраться в происшедшем – есть шанс, что успеет к тому моменту подуспокоиться; но если так и не прекратит злиться, то лишь мазохист станет требовать выяснения отношений.

В принципе, Страйк мог и сам извиниться, но лишь в том случае, когда понимал, что накосячил; однако на деле его извинения обычно запаздывали или пускались в ход там, где, как ни крути, иными средствами узел было не разрубить.

Этим modus operandi[17] он был во многом обязан своим отношениям с Шарлоттой. Все попытки помириться с Шарлоттой, пока не иссякла последняя унция ее ярости, были равносильны ремонту дома во время землетрясения. Порой, когда он отказывался уступить очередному требованию – обычно демобилизоваться из армии, но иногда прекратить общение с какой-нибудь знакомой или пустить на ветер крупную сумму, которой у него попросту не было, – Шарлотта расценивала это как доказательство его бесчувственности и уходила, чтобы вернуться для выяснения отношений к тому сроку, когда Страйк уже успевал с кем-нибудь познакомиться, а то и переспать. Их ссоры нередко затягивались на неделю и более. Иногда Страйк возвращался к месту службы за границей, так и не уладив конфликта.

Как бы то ни было, пока он уминал вожделенный сэндвич с беконом и подливал себе кофе, чтобы запить пару таблеток нурофена; пока звонил Теду узнать о состоянии Джоан и подтвердить, что они с Люси завтра приедут, а попутно вскрывал почту и рвал в мелкие клочки большой, с золоченой каймой пригласительный билет на майское мероприятие в честь пятидесятилетнего юбилея Deadbeats; пока в дождь с ветром таскался за продуктами – не голодать же в поездке, грозившей растянуться на долгие часы; пока собирал вещи и за переговорами с Люси проверял прогноз погоды, – мысли его постоянно возвращались к Робин.

Постепенно до него дошла простая истина: больше всего он дергается из-за того, что привык видеть Робин на своей стороне, а потому под любым предлогом названивает ей в минуты растерянности или подавленности. С годами у них сложились в высшей степени ровные, приятные товарищеские отношения, и Страйк даже представить не мог, что они будут разрушены, как он теперь выражался, какой-то перебранкой на званом ужине. Когда в четыре часа дня раздался звонок, он, к собственному удивлению, ринулся к телефону в надежде услышать своего делового партнера, но увидел, как частенько бывало, незнакомый номер. Гадая, не заговорит ли с ним сейчас Рокби или какой-нибудь еще кровный родственник, он ответил: