Родина - Фернандо Арамбуру

Аранча не дала отцу ответить:

– Оставь его в покое. Хорошо, что хоть кто-то в нашей семье еще способен радоваться.

Как ей стало известно много позже, в больнице ее соборовал священник, хотя сама она этого тогда не осознала. Больше всего Аранча боялась, что ее сочтут умершей. Что в палату войдет неопытный врач (или опытный, но плохо относящийся к баскам) или слишком молодая медсестра, возможно недовольная своим жалованьем, из-за чего относится к работе халатно, и, увидев совершенно неподвижную женщину, кто-то из них скажет, не затрудняя себя дополнительной проверкой: эта пациентка скончалась, пусть ее отвезут в морг, койка нужна для нового больного.

Аранча, похожая теперь на лежащее каменное изваяние, могла только поднимать и опускать веки. Никакое другое движение было ей не под силу. Поэтому, как только в палату кто-нибудь входил, она начинала непрестанно моргать – чтобы знали, что я не умерла. Она видела, слышала, думала, но не была способна ни двигаться, ни говорить. И с горечью воспринимала все, что произносилось рядом. Из нее торчали трубки, зонды, ее окружали провода, аппараты, и жила она, если это можно было назвать жизнью, только благодаря аппарату искусственного дыхания.

Пленница обездвиженного тела. Разум, заключенный в доспехи из плоти. Вот во что она превратилась. Аранча с тоской вспоминала своих детей и думала о магазине, где раньше работала, о том, что скажет хозяйка – господи, какая глупость, – когда она вернется, если только она когда-нибудь туда вернется. Это надо же, как не повезло. Ведь мне всего сорок четыре. В голову пришла мысль, которая потом посещала ее много раз: наверное, лучше было бы умереть. По крайней мере, покойники не требуют стольких забот – мы не требуем – от других людей.

В поле ее зрения вдруг вплыло лицо матери.

– Kaixo, maitia. Доктор сказал, что ты все понимаешь, и я решила на всякий случай тебя предупредить. Гильермо явился, чтобы забрать Айноа. Вчера прилетел в Пальму. Сейчас строит из себя эдакого милягу, но меня не проведешь. Мы поговорили с ним немного, и я решила тебя предупредить. Он хочет проститься с тобой. Только пойми меня правильно. Проститься навсегда, потому что, само собой, ты ему в таком состоянии не нужна. Раз не сможешь гладить муженьку рубашки… Ладно, уж лучше я промолчу. Maitia, закрой глаза два раза, чтобы я знала, что ты все услышала.

Через полчаса в палату вошел Гильермо:

– Ты меня слышишь?

Аранча никак не могла спастись от поцелуя в лоб. При этом она даже не видела лица Гильермо. Какую мину он, интересно, скорчил? Когда он оказывался за пределами поля ее зрения, ему незачем было изображать на лице огорчение. Если бы не голос, она и не знала бы, кто с ней сейчас разговаривает. Почему он перешел на шепот? Как будто попал в ритуальный зал при морге, где надо вести себя тихо из уважения к мертвым.

– Что касается Айноа, можешь не беспокоиться. О ней я позабочусь. Я искренне сожалею, что с тобой такое приключилось. Твоя мать сказала, что ты слышишь все, что тебе говорят.

Гильермо придвинул к ней лицо, так что наконец-то она смогла его увидеть. Проверяет? Потом он начал понемногу отводить лицо в сторону, и Аранча действительно сумела чуть-чуть – совсем чуть-чуть – проследить за ним глазами. Но как только догадалась, что он таким образом устраивает ей проверку, сразу опустила веки. Как будто заснула. Гильермо и не догадывался, что из самой глубины своего молчания она умоляла его ничего больше не говорить. Пусть отправляется к детям, а ее оставит в покое. Неужели нельзя понять, что его присутствие в больничной палате делает еще очевиднее для Аранчи всю трагедию ее беспомощности? До чего же он тупой. Трудно было бы подыскать слова, чтобы описать ненависть, которую испытывала к нему Аранча.

– Я не хочу уйти, не поблагодарив тебя.

Только этого еще не хватало.

– За многое, о чем тебе известно. За те годы, которые мы прожили вместе. За детей, которых ты мне дала.

Я тебе дала? Господи, цирк какой-то! Он что, пьяный?

– За все хорошие моменты. А за плохие я беру вину на себя. Честное слово. Я чувствую себя виноватым и прошу у тебя прощения.

Аранче казалось, что Гильермо повторял заученные наизусть слова или читал их по бумажке – по школьной шпаргалке. Но повернуть голову и убедиться в правильности своей догадки она не могла. А он продолжал в том же духе:

– Думаю, мать сказала тебе, что я пришел проститься. Это правда. И я готов повторить сейчас то, что вчера объявил ей. Полагаю, ты заслуживаешь того, чтобы узнать об этом без посредников. Во всяком случае, имеешь право. Мое решение никак не связано с тем, что с тобой случилось. Как ты помнишь, мы уже давно обсуждали сложившуюся ситуацию.

Ошибка природы. Ведь она снабдила наши глаза веками, чтобы мы не смотрели, когда не хотим смотреть, а ведь могла бы дать нам какие-нибудь заслонки и для слуховых проходов. Закроешь их – и не придется слушать то, что не желаешь.

– Так будет лучше для всех. В том числе и для наших детей. Эндике всего год остался до совершеннолетия. Айноа – чуть больше. Скоро каждый пойдет своей дорогой, и мы им не будем нужны или будем не так нужны, как когда они были маленькими. Какой смысл нам с тобой стареть вместе, если мы будем продолжать непрерывно ссориться и испортим друг другу оставшиеся годы жизни? Я ухожу сама знаешь к кому. И, если честно, склонен думать, что выполнил свои отцовские функции. Но я буду и впредь их выполнять, не беспокойся. Потому что всей душой люблю наших детей. Но имею право и на каплю счастья.

Неужели он никогда не заткнется? Аранча так и лежала с закрытыми глазами. Ее волновало только одно – чтобы Гильермо не бросил детей без присмотра. Остальное ей было безразлично. Но вот дети… Бедные их дети. А если та, другая, будет плохо с ними обращаться?

– Разумеется, ты получишь причитающуюся тебе часть того, чем мы владеем. Половину стоимости квартиры и так далее. У меня нет ни малейшего желания чем-то навредить тебе. Хватит и того, что есть. А если случится так, что когда-нибудь тебе понадобится моя помощь, всегда на нее рассчитывай. Поверь, мне очень горько, что на тебя свалилась такая беда.

Но тут раздался еще один голос. Где? Рядом. Суровый, громкий, сердитый. Медсестра? Нет, мать. Что она там говорит? Что мы не нуждаемся в его сочувствии. Ага, значит, подслушивала. А еще она принялась упрекать Гильермо за то, что явился в больницу в черном:

– Гляжу, ты поспешил в траур раньше времени обрядиться?

Аранча не могла видеть ни ее, ни его. Гильермо молчал – он все еще здесь? – и даже не подумал оправдываться. Мать продолжала обвинять зятя и в том и в сем: оделся не так, как надо, не сразу прилетел на Майорку и весь груз взвалил на нее. Ama, уймись! Но Мирен уже перескочила и на самые деликатные вопросы: деньги, любовь, на то, каким плохим мужем он был. Господи, могли бы выйти в коридор и там ссориться, так нет же. А медсестры? Почему они позволяют устраивать в палате весь этот тарарам? Или шли бы на улицу. Нет, судя по всему, Мирен решила преподать дочери урок. Вот как надо вести себя с мужем, если он оказался эгоистом и негодяем.