Петр Иванович - Альберт Бехтольд

Он пропустил фургон вперед себя. Затем вышел из подъезда, как будто жилец.

Между тем ломовик снова остановился, закурил одну из тех папирос, которые он получил перед отправлением, – хоть они и были третьесортные, но для него, ничего кроме махорки отродясь не курившего, это была неслыханная роскошь, – и, как бы невзначай, смотрит по сторонам. Якобы случайно замечает своего заказчика. И едет себе дальше.

«Если бы я только знал, что еще произойдет и чего опасаться», – думает Ребман, проходя мимо, и начинает громко кашлять. Но ломовик ведет себя так, словно он и вправду плохо слышит, и продолжает движение. Проверяет, все ли на месте, хорошо ли держат веревки.

Вот они уже подъехали к Лубянской площади, уже почти у цели.

Снова остановка. Ребман увидел, как милиционер поднял руку. Когда он осмотрелся, то понял, что этот знак относился не к кому иному, как к его ломовику! Теперь он уже не прячется, он смотрит издалека и видит, как возница побежал назад, чтобы поднять упавший сверток. И едет дальше.

Потом, когда они уже остановились у нужных ворот и в награду за хорошую работу было получено сто рублей чаевых и две пачки папирос, извозчик рассказал, что он ни на минуту не упускал барина из виду.

– А ты видел, как я исчез там, на Театральной?

– Ясное дело! Даже видел, как вы зашли в подъезд, пока я мимо проезжал. Потом мне пришлось остановиться, потому как я не знал, куда дальше ехать.

– Да-да, верно, это была моя ошибка. А что случилось потом, перед театром?

– Поклажа сползла. И полицейский, – да, полицейский, он так и говорит, – помог ее выровнять!

Такого плутовского выражения лица, как в тот момент у этого парня, Ребман еще в жизни не видывал.

– А на Лубянке?

– А там у меня сверток с табаком…

– Каким еще табаком, откуда ты знаешь, что это был табак?!

– Как откуда? Я табак унюхал сразу, еще когда мы только загружались! А на свертке, который я на Лубянской площади потерял, еще и написано было «Майкапар, первый сорт». Нет, не потерял, я слышал, как он упал, но подумал: не станем же мы подбирать на дороге остатки. А потом – и это он сказал с дьявольской усмешкой, – сама полиция помогла нам доставить все в целости и сохранности! Пока они еще новички, они все покладистые, так было и с Николашкиными. Это все одного поля ягоды, с ними держи ухо востро, лучше не попадаться под горячую руку…

Однажды, вскоре после «переезда», в польской кондитерской Ребман встретил Елизавету Юльевну.

– Что это с вами, – воскликнул он, – неужели прогуливаете службу? Или у вас отпуск?

Она рассмеялась:

– И то и другое.

– Как это?

– А вы разве ничего не знаете?

– Откуда же мне знать, я ведь уже давно позабыл о том, что на свете существует «International».

– Существовал!

– Что это значит?

– Как же, нас ведь «национализировали».

– Национализировали «International Trading»?

– Именно, но не сверху. Это Иван Михайлович затеял перемены, мы же, как всегда, остались в дураках… В общем, в одно прекрасное утро фирма стала принадлежать нам.

– Кому это «нам»?

– Ее сотрудникам, кому же еще?

Ребман даже повысил голос, и на него уставились все посетители, а их было немало:

– Да расставьте же, наконец, все точки над «i»!

– Именно так мы и поступили. Ровно через месяц все это великолепие закончилось. Мы не получали больше товаров и не знали, где их доставать. У вас хороший нюх, вы вовремя оттуда ушли.

– Так, а что же шеф?

– Он снова занялся своим прежним ремеслом: работает вЧК.

– Я имею в виду не Ивана Михайловича, а настоящего шефа фирмы, Николая Максимовича, он-то где?

– Уже давно за границей. «Уеду в Англию, – сказал он в то самое утро, когда это все случилось. – О России я более ничего знать не желаю».

– А фабрика?

– Она принадлежит теперь тем, кто на ней работает. Они единственные оказались в выигрыше и могут нынче посмеяться: им достались и станки, и помещения, и склады. Хоть кто-нибудь выиграл от всей этой истории – тот, кто этого и вправду заслуживал.

– А вы?

– Я? Я снова служу на старом месте. Работаю на «государство». Это одна из первых фирм, которая… Но мне все равно, главное, чтобы исправно платили жалованье. Да и работать там приходится не больше, чем у Николая Максимовича.

Она отпила глоток чаю. Немного поела. Потом сказала:

– А вы все еще предпочитаете оставаться здесь, во всей этой неразберихе?

– Так ведь это же самое интересное! Теперь гораздо «веселее», чем в прежние времена: по крайней мере, хоть что-то вокруг происходит.

– Иногда даже слишком весело! Когда почитаешь газеты или послушаешь, что люди рассказывают, то положение кажется еще хуже, чем в средневековье. Человеческая жизнь – да что я говорю! – теперь мы в Росси уже не люди, мы только номера. Наш удел – пожизненная смерть, смерть длиною в жизнь. А что до остальных, то они ведь расстреливают не только хитрованцев и шпану, они расстреливают интеллигенцию, тех, кто помогал свергать царский режим, и тех, кто так необходим России, – сегодня больше, чем когда-либо. Куда подевались и совесть, и гуманизм, да что там, просто здравый рассудок!

– Совесть, человечность! О подобных вещах можно было разглагольствовать раньше, теперь это уже бесполезно, все разбилось о стену. У меня есть друг, ну, он… коммунист, одним словом.

– Как, у вас, у швейцарца, друг – коммунист?

– Почему бы и нет? Это же интересно, узнавать людей с другим мировоззрением. Мы ведь не кусаемся. Никто из нас еще ни разу не пытался перетянуть другого в свой лагерь, каждый остается при своих убеждениях. Когда я ему заявил, что недостойно было расстреливать сложивших оружие юнкеров, которым обещали, что их не тронут, – так доверие населения не завоюешь, – он только и сказал, что подобные эксцессы так же неизбежны, как пузыри в водовороте. Он называет это «случайными жертвами» или «погрешностями». Будет их несколькими миллионами больше или меньше, в сущности, значения не имеет. Им неведомо то, что другие называют совестью, братством, состраданием и тому подобным – для них это пустой звук. Они только усмехаются, когда к ним пытаются применить подобные категории.

Елизавета Юльевна ответила:

– Я не могу понять, как можно быть в дружбе с такими людьми или даже поддерживать знакомство с ними. Нет, этого я понять не могу!

– А я очень даже могу. Он – наимилейший человек из ходящих под солнцем, более верного и доброго друга во всем мире не сыскать. А что касается его политических убеждений, то чужая сторона – темный лес, как гласит пословица. Мы ведь не можем проникать в суть всех вещей.