Философский камень - Сергей Сартаков

«Вот с этого и начинал бы. Мне он тоже пригнал письмо листах на десяти. Так что я вполне посвящен в подробности твоей выходки. Можешь не рассказывать. А, в общем, давай знать, когда понадоблюсь. Надо будет по обстоятельствам твоим, к Гудину схожу. Тебе к нему проникнуть труднее. Нет других вопросов? Тогда домой обедать пойду. Стал я уставать по-собачьему. Впору язык вывалить и улечься, вытянув лапы, вот тут под липками».

Он первым подал руку Тимофею и козырнул.

«Прощай! — Но задержался. — Вижу, у тебя что-то еще». «Вот вы сказали, что верите мне. А почему же тогда это ЧП назвали моей „выходкой“? Ведь под поезд, вы же знаете, ни за что не толкнул бы я Куцеволова! Живым и здоровеньким притащил бы его в Москву. Это он хотел бросить меня под колеса. А все остальное получилось нечаянно».

«Называю „выходкой“ потому, что солдатскую смекалку ценят по результатам. Если ты его, как личность, угадал, леший понес тебя вдвоем с ним по шпалам! Значит, не смекнул, не предусмотрел. То есть вместо разумного действия глупая „выродка“ у тебя и получилась. При этом — слушай! — не исключено еще, что и в самом деле ошибка у тебя произошла».

Тимофей побледнел, отступил.

«Если так, я не могу от вас…»

«Не пыли! Глупые „выходки“ как раз с таких вот необдуманных слов и начинаются. Слушай еще. Даже если это ошибка, в вину я тебе ее не поставлю, хотя бы это стало тогда уже моей собственной ошибкой. Понял? Хорошенько подумай. Прощай!»

Он снова козырнул и пошел, не оглядываясь.

Мария Васильевна выслушивала доводы Тимофея сочувственно. Но тут же, теряя терпение, вступала сама:

— Это правильно ты говоришь: «чтобы учиться». Клятву — от тебя не скрою, — по- старинке, с крестным знамением, дала: жилы из себя вытянуть, а сорванцов своих выучить всем наукам, какие на свете есть и каким цари обучались. Для чего же мы тогда и революцию делали?

Тимофей посмотрел на Толика с Виталиком, которые, напрыгавшись вокруг матери, забрались в свой уголок и там гремели игрушками.

— Не знаю, как завлечь вам мальчишек ваших в большую науку, — сказал он. — Но если только на жилах своих туда вы станете их тащить, не вытащите: оборвутся жилы. Слышите, вон поспорили они: «Я сам, я сам!» Ну и пусть сами делают. А вы только вовремя к ним подойдите, если не ладится у них, помогите. А на себя заботы все не берите, за них не думайте. По себе сужу. Других примеров нет у меня.

— Так, а если себя не губить ради детей своих, что же. тогда им такими, вроде меня с Ваней, на всю жизнь и оставаться! — с отчаянием и. возмущением воскликнула Мария Васильевна. — Чего-то твой совет…

У входной двери прозвучал электрический звонок: три коротких и один длинный.

— Ваня пришел! — сказала Мария Васильевна и поднялась. — Ну, озаботил ты меня, Тимоша, насчет моих сорванцов. — Покачивая головой, она пошла к двери. От порога сказала с непререкаемой убежденностью: — Только от клятвы своей, от думы своей все-таки я не отступлюсь.

Вернулась Мария Васильевна вместе с мужем. Он был высокий, чуть рябоватый, с желтыми вислыми усами. В одной руке нес игрушечный деревянный вагончик — искусная работа — с тормозной площадкой и с рессорной подвеской колес — гостинец ребятам собственного изготовления; в другой руке — кошелку с инструментом.

— Эге, Тимофей Павлович! — закричал он с ходу. — Вот когда мы познакомимся. А то разговоры о тебе идут, а сам как под шапкой-невидимкой.

Продолжать он не смог, его облепили Толик с Виталиком, лезли к нему на руки, заставляли наклоняться, чтобы поцеловать, проворно перетряхнули кошелку с инструментами и тут же бросили ее, занялись испытанием вагончика, проверяя, открываются ли в нем двери, вертятся ли колеса и пружинят ли буфера.

Потом все вместе уселись за стол, и Тимофею пришлось опять пить чай и повторять свои просьбы, с какими он пришел в этот дом. Но больше за него объяснялась Мария Васильевна. Долго молчать она никак не могла. Иван Никанорович крупными волосатыми руками брал хлеб, намазывал тоненько маслом, похохатывал крепким баском. Он во всем соглашался с женой и подтвердил все ее обещания. Тут же назначил Тимофею время, когда им встретиться, чтобы вместе ехать в Мытищи.

— Это ты правильно все обдумал, Тимофей Павлович, насчет завода нашего. Хороший, отличный завод! Непорядков, понятно, и на нем хватает, только где ж ты видывал такое, чтобы их вовсе не было. А когда и тебе он станет своим, поймешь, как сердце болит из-за каждой вредной мелочи, если справиться с ней нет быстрой возможности, и как ты яриться будешь, чтобы все же перебороть ее! У-у, без любви к своему делу, к заводу своему лучше и не поступать на работу, а горемыкой, закатив глаза, ходить с кружкой по вагонам, медные копейки выпрашивать.

Видно было, как Иван Никанорович влюблен в свой завод, И Тимофей, слушая его, проверял себя: а готов ли он сам так влюбиться? Получалось: готов.

Расставались Тимофей с. Иваном Нцканоровичем очень довольные друг другом.

И через несколько дней Тимофей уже впервые повесил номерок на табельную доску в проходной Мытищинского завода, а Людмилу Мария Васильевна отвела на швейную фабрику, помогла поступить в школу ФЗУ.

В те же дни Тимофей побывал с Людмилой в загсе. Свидетелями расписались Иван Никанорович Гладышев и Степанида Арефьевна Епифанцева.

Теперь жизнь завертелась на полный ход.

И особенно плотной она стала со второй осени, когда Тимофея при некотором вмешательстве Анталова и Гудина зачислили сразу на последний курс рабфака при Московском государственном университете. Общая его подготовленность в Лефортовской военной школе это позволяла.

Надо было всюду успеть. Утром на завод в Мытищи и на вечерние занятия в Москву. Часто Тимофею приходилось на пригородном поезде проезжать мимо своей платформы, лишь поглядывая в темное окошко на лес, за которым находился домик Епифанцева, а сейчас и его с Людмилой доброе пристанище.

Так и этак судили-рядили на общем совете, да, кроме того, что молодым устроиться на кухне, другого ничего не придумали. Не разбиваться же поврозь и не к Гладышевым уходить, у которых всего-то одна комната, а в семье — четверо.

Все свои заработки Тимофей и Людмила вкладывали в общий «котел». Туда же шли продукты и промышленные товары, которые на швейной фабрике и на Мытищинском заводе, как и повсюду на крупных предприятиях, выдавались по спискам в поощрение ударной работы. А потом, уже на общем совете, решали, кому нужнее сейчас обувь или какая ни на есть одежка.

Епифанцевы из обнов для себя не брали почти ничего. Все молодым, молодым. А на свои ботинки — подметочки, набойки, заплаты.

— Наше время прошло. Хватит, покрасовались. На вас, свеженьких, румяных, поглядеть — себя этакими вспомнить. Вот и отрада наша. Да и заработков у вас у двоих теперь тоже побольше нашего, — говорила Степанида Арефьевна.

— Без вас-то нам куда бы деваться? — возражала Людмила. — А уж я, пока не было Тимы, одна и совсем бы пропала.