Тайна Черной горы - Георгий Свиридов

Цель почти близка. Но больше стало снега, меньше осталось сил, и крепче – тяга к теплу, к человеческому жилью. Тишина тайги настораживала и пугала, рождая невеселые мысли о вечности природы и тщетности человеческих усилий. На вышине, где деревья стали редкими, начинал хозяйничать морозный ветер. Снег покрылся тонкой коркой. И все чаще стал останавливаться Вутятин. От него валил пар, словно внутри у него закипал чайник, пот струился по лицу, слепил глаза. Он хватал открытым ртом воздух и никак не мог отдышаться.

Не легче было и Казаковскому. Основная тяжесть по одолению снежного покрова легла на его плечи. Каждый новый шаг требовал все больше и больше усилий. А ему так хотелось послать ненужный поход к чертовой матери, постоять пяток минут на месте, передохнуть и, махнув рукой на близкий перевал, пуститься в обратный путь. Но разум удерживал. Усталость стучала молоточками в висках в такт ударам сердца. Казаковский понимал, что назад пути нет, что обратный путь гораздо длиннее, да и поземка уже замела с таким трудом пробитую тропу…

Вечер быстро переходил в ночь. Синее морозное небо, усеянное звездами, казалось, опустилось и повисло над Мяочаном. Оно было чем-то похоже на огромный ночной город, залитый электрическими огнями, когда к нему подлетаешь на самолете. До звезд, казалось, было так же далеко, как и до перевала.

На морозном ветру как-то быстро обледенела одежда. Она превратилась в панцирь. Вутятин окончательно выбился из сил. Он прислонился спинор к пружинистому стволу карликовой березы и не мог сдвинуться с места. Да и сам Казаковский выглядел не лучше. Он с трудом передвигал одеревеневшие ноги.

А снег – выше пояса, почти по самую грудь. Казаковский тараном навалился тяжестью тела на снег, пробивал туннельчик длиной в пять-шесть небольших шагов. Потом отдыхал несколько минут, собираясь с силами. Молча возвращался назад, где к борту снежного туннеля привалился беспомощный Вутятин. Отделял его от борта, охватывал руками и тащил вперед. Там вдавливал его в снег, чтобы не падал, и шел дальше пробивать путь. И снова возвращался за Вутятиным.

Тот еле держался на ногах. Глотал морозный воздух открытым ртом, распахивал обледеневший полушубок, хватался руками за сердце, словно пытался удержать его, чтобы оно не выскочило из грудной клетки, и умоляюще просил охрипшим голосом:

– Оставь, пожалуйста… меня в покое…

Казаковский сам еле держался на ногах, хотя и хорошо тренирован. Он не предполагал, что поход может не только затянуться, но превратиться в бесконечное испытание, в борьбу за собственное существование. И только просил Вутятина хоть как-то, хоть немножечко помогать ему…

– Не могу… больше не могу… Оставь меня, – хрипел в ответ обессилевший вконец Вутятин. – Оставь меня… А сам иди… Иди! Туда, к людям… И скорее возвращайся… Возвращайся за мной…

Казаковский остановился. Вытер вспотевшее разгоряченное лицо. Соблазн велик – пойти вперед одному. Тем более что и сил у него на двоих не хватало. Они попросту почти кончились.

Прерывисто, тяжело дыша, торопливо глотал Казаковский морозный воздух, стараясь побольше набраться кислорода, спасительного кислорода, оживить уставшие мышцы тела. И стоя посмотрел искоса, не поворачивая головы, на ревизора, который за эти несколько часов полностью выдохся, скис. Вутятин на подкосившихся ногах медленно сползал на дно траншеи, оставляя на снежном борту своей спиной глубокий след.

«Нет, бросать его никак нельзя, – не спеша думал Казаковский, рассуждая сам с собой. – Один, конечно, я дойду… Дойду быстрее… А если не дойду?.. Все может статься… А если все же, если дойду, то – когда? Когда? За несколько часов? – грустно усмехнулся. – Их будет больше чем достаточно для того, чтобы Вутятин окончательно превратился в ледышку. Замерз на перевале… – Казаковский взял комок снега, пососал, утоляя жажду. – Как ни крути, как ни оправдывай мотивы, а вывод только один – бросил товарища в беде! Бросил ревизора! Заморозил… И точка!.. Никому потом не докажешь. Виновен, и все.» Выхода нет. Да и попросту – бросать нельзя. Даже замерзнуть порознь друг от друга – ему нельзя. Он просто не имеет права! И круг размышлений замкнулся.

Перевал был рядом. Манил снежной белизной. Ветер и мороз потрудились, сковали влажную поверхность, превратив ее в прочную корку наста. Отсюда хорошо просматривался и гребень с козырьком, похожий на застывшую вздыбленную морскую волну. Выдержит ли гребень тяжесть их двоих?

Снял с себя рюкзак, стало сразу легче. Мелькнула запоздалая мысль: а почему раньше не додумался? Поискал глазами, куда бы его пристроить. Увидел впереди, прямо по курсу, лиственницу. Начал протаранивать к ней дорогу. И тут Казаковский невольно обратил внимание на льдистую кромку снега. Чтобы сломать ее, продавить, приходилось наваливаться всем телом. Чертыхнулся – мороз и ветер утрамбовали ее, прибавили работки!

Около лиственницы устроил привал. Оперевшись о нее спиной, некоторое время отдыхал. Никак не мог отдышаться. Как в перерыв между раундами. Опять сунул в рот комок снега, хотя мысленно и ругнул себя, зная, что так делать нельзя. Ни в коем случае. Опасно для его горла. Улыбнулся, вспомнив глупую студенческую поговорку: «Начальник и преподаватель работают языком и горлом». Выбрав крепкий сук, повесил на него свой рюкзак. Оставил при себе только пистолет, нож и фляжку с коньяком. Вспомнил, что такая же фляга и у Вутятина. «Надо дать ему глотнуть, – подумал Казаковский. – И начинать штурм! Надо начинать!» И никак не мог сдвинуться с места. Не было сил. Руки и ноги стали как будто бы ватными. Вынул из кобуры пистолет. С какой-то отчаянной надеждой выстрелил раз, другой. Хотя отлично знал, что никто не услышит, не придет на помощь. Но отчаянная надежда подталкивала руку: а вдруг услышат? Выстрелы сухими хлопками прозвучали в ночной тишине. Горное эхо лениво пророкотало, отзываясь. И всё. Опять глухая тишина. Только снег, мороз и ветер.

Вернулся к Вутятину. Пошарил у него на поясе, ища флягу. Ее не было. Пистолет был, а фляга исчезла. Казаковский догадался: тот давно выпил содержимое, может быть, в самом начале похода к перевалу. И выбросил.

Вцепился за воротник полушубка руками, начал подтягивать Вутятина, волоча его по траншее. Около лиственницы приподнял, привалил спинор к дереву. Тот что-то мычал, невразумительно бормотал, мотая головой, повторяя одно и то же. Прислушавшись, Казаковский услышал, разобрал:

– Порт… фель!.. Порт… фель!

Снял с Вутятина рюкзак. Вынул из него туго набитый бумагами портфель ревизора. Расстегнул у Вутятина пояс, прикрепил ремнем портфель. Пальцы не слушались, с трудом удалось застегнуть пряжку. Тот сразу обеими руками прижал портфель к себе.

Повертел в руках пустой рюкзак, что с ним делать? На всякий случай пошарил в нем, может быть, что-либо есть из съестного. Пусто. Только моток прочной лески. Запасливый Степаныч всегда возит с собой рыболовные снасти. Леска была толстая, капроновая. На крупную рыбу рассчитана.

У Казаковского мелькнула идея: привязать к себе Вутятина и поползти по снежному насту… Это же легче, чем пробивать траншею. Но выдержит ли наст? Он тут же решил опробовать, испытать его прочность. Стал осторожно наваливаться, распластавшись телом. Наст поскрипывал, но держал! Прополз вперед по скользкой поверхности. Держит!