Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Когда началась война, он был уже слишком стар, чтобы работать, и хозяйство вёл его сын, ни в какое сравнение с ним не шедший: замкнутый, с тихим голосом человек лет пятидесяти. У него были жена и три дочери, младшая — та самая Нэнси, на которую я исподтишка заглядывался в воскресной школе и которая могла всех переглядеть в гляделки. Две старшие дочери — близняшки Мэри и Луиза, — как только началась война, стали помогать родителям на ферме. В деревне их считали странными: повсюду, кроме церкви, они ходили в мужской одежде — брюки, рубашка, свитер, этакая парочка смуглолицых и крепких сельских амазонок, правда, стройных и небольшого роста. До того как я по-настоящему с ними познакомился, меня отталкивала их неразговорчивость, их крестьянская сноровка и уверенная манера держаться: я считал, что — как девушки — они совершенно непривлекательны.

Риды держали стадо замечательных коров гернзейской породы, и сливки у них были лучшие во всей округе; они сами делали сидр; разводили домашнюю птицу; мать семейства была просто помешана на пчеловодстве — мой отец ничей другой мёд и пробовать не желал. Хотя их усадьба была в дальнем конце прихода и Риды были не того статуса люди, чтобы мы могли встречаться домами, общались мы довольно часто. Общие церковные дела — миссис Рид была, помимо всего прочего, заводилой в Союзе матерей: приходилось часто носить на ферму записки. Во время войны — проблемы с продуктами… отец укоризненно качал головой, видя, как безобразно попираются «Священные законы нормирования»: в деревне постоянно тайком продавались сливки, масло, яйца, куры, «жирная крольчатина» (незаконно забивали свиней). Нам тоже перепадало из самых разных мест: тётя Милли говорила, это что-то вроде церковной десятины. А главная доля «поставок» шла именно из Торнкума.

Я влюбился в Торнкум задолго до этого. Ферма стояла одиноко, в глубине сада, посреди небольшой уютной долины, прижавшись спиной к подножию крутого, поросшего лесом холма, а окнами глядя на юго-запад. Простой белёный дом отличался от других таких же только массивным каменным крыльцом с выбитой над входом датой «1647». Меня это крыльцо влекло с малых лет: в нём тоже была — вера. И сам дом — внутри — с характерным девонским запахом, густым и сладковатым, в котором смешались запах коровьих лепёшек, сена и пчелиного воска; дом был необычайно удобным для жизни, необычайно обжитым. Тут был хороший фарфор, солидная мебель и совершенно не было вещей, купленных по дешёвке, не было клеёнки и линолеума, столь типичных для большинства фермерских домов нашей округи. В Торнкуме жизнь вовсе не сосредоточивалась вокруг кухни, хотя ежедневные трапезы, разумеется, проходили там. Возможно, это определялось преобладанием в доме женщин. Это был единственный дом, где в ту пору я вечно казался чужим самому себе. Конечно, тут сказывались и сословные различия — миссис Рид начинала суетиться вокруг меня, предлагала мне чай, лимонад или — стакан сидра, когда меня сочли для этого достаточно взрослым: ведь я сын священника, почётный гость; и Дэниел вдруг сознавал, что ведёт себя неестественно, или, скорее, именно в этом доме неестественность собственного поведения беспокоила его постоянно. А ещё в доме ощущалась странная, загадочная теплота, некая собственная внутренняя жизнь, некое благоволение: всего этого не было в нашем доме, хотя он был значительно просторнее, а сад при нём — несравненно лучше. Должно быть, отчасти это зависело от женского присутствия: подсознательная мечта о сёстрах, о настоящей матери, не такой, как бедная тётя Милли; отчасти — от некой ауры сексуальности, создаваемой этим же присутствием; от жизни рядом с животными, близко к земле, к тому, что так плотски осязаемо, а не абстрактно-духовно. Я всегда с нетерпением ждал, когда меня пошлют в Торнкум. Во время войны отец обязательно заставлял меня работать на всех фермах, где требовалась помощь на уборке урожая, — не важно, что я был не очень-то умелым работником; это меня в душе всегда раздражало — я готов был в первую очередь помогать Ридам, в последнюю — всем остальным.

И Нэнси.

Нэнси — мука моя.

По правде говоря, уехав в школу-интернат, я на целых два года о ней и думать забыл. Я знал, что она учится в местной школе-интернате в Ньютон-Эбботе как приходящая ученица. Во время каникул я видел её в церкви. Она казалась потолстевшей и неуклюжей и какой-то слишком застенчивой; куда подевалась её задиристость, свойственный ей прежде мальчишеский задор? От неё теперь и взгляда было не дождаться, какие уж там гляделки! Да я и сам был не лучше. В дортуаре я такого о сексе наслушался и так буквально всё воспринимал… Моя школа вовсе не отличалась сексуальными извращениями, но подспудные течения… тема эта постоянно возникала в ночных разговорах и порождала тревожные вопросы, Мне (я предполагал, что только мне!) приходилось лгать о собственном сексуальном опыте. Конечно, я целовался с девчонками — а как же? Конечно, трогал их за грудь, конечно… об остальном лгать не надо было — возраст служил достаточным оправданием, но моя абсолютная невинность, разумеется, была постыдна. Я обнаружил, что некоторые мальчики мне нравятся — и стал себе противен: одно дело — кощунствовать на словах, и совсем другое — обнаружить, что ты тайный извращенец. Я винил во всём семью — и не без оснований; у всех других ребят были сёстры, у сестёр — подружки; были танцульки, вечеринки… а всё, что было у меня, это игра в теннис, да и то изредка, со скучными, заносчивыми существами противоположного пола, которые гораздо больше интересовались лошадьми, хоккеем и друг другом, чем прогулками в лесочке. Да даже и эти прогулки всегда в присутствии дуэний, следящих за каждым шагом. А ещё я ужасно боялся показаться смешным, если попытаюсь сделать шаг в желаемом направлении… или — вдруг моя спутница поднимет шум и узнает отец или тётя Милли. Ну, школа была хороша уже хотя бы тем, что думать о девчонках было некогда. Знакомиться было негде, а те, кого мы порой видели, были недосягаемы. Зато были учёба и чувство солидарности с другими испытывающими такие же страдания, такую же безысходность. Но дома, на каникулах, я был предоставлен самому себе и обречён в одиночку сражаться с комплексом Портноя[283].

Спас меня младший мистер Рид. В тот год, как раз перед тем, как я приехал домой на летние каникулы, он повредил спину, насаживая ворота на петли. Ему строго-настрого запретили делать тяжёлую работу, и запрет этот он тут же проигнорировал, как делают все нормальные крестьяне во всём мире; теперь он расплачивался за это, вынужденный провести две недели в постели без движения и по меньшей мере ещё несколько месяцев в инвалидном кресле. Мы же были слишком многим обязаны этому семейству — я имею в виду незаконные продуктовые «поставки», — чтобы мой отец мог ответить отказом на предположение миссис Рид, что в это лето моя помощь ей нужнее, чем кому-либо другому в нашем приходе. К моему приезду дело было решено и подписано. Меня наняли за тридцать шиллингов на пять с половиной рабочих дней в неделю: рабский труд.

Но шестнадцатилетнего раба это ничуть не беспокоило. В прошлые каникулы — на Пасху — он видел Нэнси только раз, в обстановке, безмерно далёкой от эротики: на торжественном чаепитии, устроенном в пасторском доме для Союза матерей, но и этого было достаточно. Дэну и Нэнси было поручено разносить чашки и тарелочки без умолку щебечущим дамам. Светлые волосы Нэнси были уложены в причёску в стиле Бетти Грейбл, это очень понравилось Дэну; и если ей и недоставало гибкой стройности Дины Дурбин[284](его тогдашний идеал женщины), то её вечернее платье из блестящего синего шёлка, с короткими — фонариком — рукавами и пышной юбкой свидетельствовало, что «потолстевшая и неуклюжая» — определения вовсе не справедливые. {??}Может, чуть слишком пухленькая, но с явно выраженный очень быстро, он теперь был на целый дюйм выше её.{/??} Она робела, возможно из-за сословных различий, и они едва ли словом перемолвились за весь вечер. Он подумывал, не решиться ли предложить ей выйти в сад, но в присутствии стольких свидетелей… да и предлога подходящего придумать не удавалось. У неё были лавандово-синие глаза, изогнутые дугой брови, длинные ресницы; лицо её — если бы не глаза — могло показаться чуть слишком пухлощёким, но всё вместе было удивительно гармоничным. Некоторое время спустя она скромно уселась рядом с матерью, и Дэну пришлось довольствоваться взглядами украдкой. Но той ночью…