Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Я поставил ему пинту сидра и после положенной по обычаю беседы спросил, занимается ли он по-прежнему садом и огородом. Он, как истый житель Девона, принялся хитрить: он, мол, больше не может исполнять тяжёлую работу, у него — спина, да он не знает, да жёнку надо спросить, может, он как-нибудь на велике заедет… Я заговорил о деньгах, но — «Господи, да разве дело в этом?». Но дело, разумеется, было в этом. В Девоне дело всегда в этом, и когда я поднажал, он затряс головой, не одобряя моего глупого поведения. «Счас ведь не прежнее время, цены-то вон как вверх пошли, страх сказать» — так он аккуратно насадил на одну ось и давнюю прижимистость моего отца, и всё определяющий фактор теперешней жизни. Но я думаю, помимо всего прочего, ему до смерти любопытно было посмотреть, что этот чудак мерикашка, «сын стар'пастора Мартина», сделал «с той фермой».

Он появился на следующий день, как обещал, пощёлкал языком, увидев, в каком состоянии сад, хотя дом и амбар вызвали его одобрительное «хороша работка», согласился выпить предложенный ему в кухне стакан сидра. Я сделал и ещё один жест, которого он от меня ждал, с лихвой учтя инфляционную спираль последних лет и настояв, чтобы он включил велосипедную поездку сюда и обратно в оплачиваемое рабочее время. Старый Бен распознает простака сразу и с той же лёгкостью, что боковой побег на стебле розы. Так я получил садовника на неполную неделю и узнал довольно грустную историю деревенской семьи. У них с Фиби не было детей; два его брата и сестра давно покинули деревню, у него самого — проблемы с алкоголем. Позже я узнал от Фиби, что во хмелю с ним сладу нет, в прошлом она дважды уходила от него. Мой отец, видимо, знал всё это и сознательно играл роль доброго христианина по отношению к нему; впрочем, возможно, как и мне, Бен ему просто по-человечески нравился. Работал он медленно, но очень тщательно; вопреки владевшему им демону был кристально честен и искренне предан своей жене. С Фиби я познакомился только через месяц.

Как-то у его велосипеда спустила камера, и я подвёз Бена — и велосипед — в деревню на машине. Когда мы подъехали, Фиби болтала с какой-то старушкой у калитки их крохотного домика и уговорила меня зайти, выпить чашечку чаю… типичное девонское личико, миниатюрная женщина, значительно младше мужа, любопытная, словно белка, и сохранившая в облике что-то девичье, несмотря на седые волосы. Она сразу же мне понравилась, понравилось и её наивное любопытство: «А Бен говорит, так всё у вас там хорошо-красиво, что вы сделали, мист'Мартин». Я сказал, что, может, и хорошо, и красиво, только не очень чисто, жалко, что все деревенские девушки подались нынче в Ньютон-Эббот на заработки (я и правда уже пытался найти в деревне горничную). На это мне ничего не ответили, кроме обычных сетований по поводу нынешних нравов, но зерно было, видимо, брошено в благодатную почву, потому что несколько дней спустя Бен явился ко мне с предложением. У них есть сосед, который каждый день ездит в Ньютон-Эббот на работу; он может подвозить Бена и Фиби утром ко мне и забирать вечером, по дороге домой. Фиби когда-то работала горничной, она доведёт эту старую ферму до ума. А дома она скучает. Они занимали полкоттеджа, крохотного, как кукольный домик.

Я довольно быстро разглядел и простодушие, и маленькие хитрости этих двух стариков, познакомился с их радостями и горестями; Фиби, внешне относившаяся к невозможности иметь детей вполне философски, на самом деле была глубоко травмирована этим. В душе её застыла какая-то метафизическая горечь, несколько уравновешивавшая её склонность по-матерински относиться ко всему, что попадалось ей на глаза. И, несмотря на периодические дебоши Бена, главой семьи была она; вскоре я подробно услышал и об этих дебошах, о том, что как-то раз он сломал ей руку и как пришлось лгать врачу; и как он когда-нибудь погубит себя из-за этого зелья, от которого кишки гниют… они представляли собой истинный кладезь деревенских сплетен и мало-помалу всё теснее связывали меня с этими местами. Уверен, что точно так же все сведения обо мне переносились в деревню. Я рассказал им о своём прошлом — после отъезда из деревни — и о своём настоящем ровно столько, чтобы было удовлетворено их любопытство, и они познакомились с Каро. Фиби стала готовить мне горячий ленч, когда появлялась в доме. Её представления о готовке были весьма просты, а свежие овощи она варила до тех пор, пока они не превращались в кашу, но я со временем стал с удовольствием ждать её горячих блюд. Довольно скоро она взялась самостоятельно управлять всеми домашними делами, и в доме стало значительно чище. Горничной она была давным-давно, успела забыть, что это такое, но главным её врагом по-прежнему была грязь в доме. Когда я уезжал, мы договорились, что она будет приезжать раз в неделю, чтобы прибрать пыль, а Бен будет по-прежнему следить за садом. Ключи я оставил им без тени сомнения.

Так продолжалось ещё два года. Однажды, когда я снова жил в Торнкуме, они явились ко мне в ужасном расстройстве: их коттедж подлежит сносу. Они не были настоящими владельцами, снимали половину за невероятно низкую цену, всего несколько шиллингов в неделю, но владелец коттеджа даже не собирался оспаривать решение о сносе… даже, по словам Фиби, был инициатором этого решения, чтобы отделаться от жильцов. Не было уверенности, что им предоставят жильё в деревне: эта бюрократическая жестокость возмутила меня до такой степени, что я на следующий же день отправился в Ньютон-Эббот, готовый вытрясти из кого-то душу, но встретил достойного противника в чиновнице, которая явно привыкла иметь дело с такими, как я. Впрочем, всё было не так ужасно, как полагали Бен и Фиби; конечно, они не могли рассчитывать на муниципальный дом — такие дома предназначались для многодетных семей, — но в деревне создавался приют для пожилых людей, и они могли рассчитывать получить там жильё в первую очередь. Она даже показала мне список, в котором значились — только что вписанные — их имена. Словом, я решил пустить их к себе. Они могут жить в перестроенном амбаре, без всякой квартирной платы, а насчёт платы за работу мы договоримся. Я заставил их уехать домой и подумать как следует дня два-три и, когда они застенчиво сообщили мне, что, «ежели я уверен, то да, они согласные», с удовольствием осознал, что наконец-то в их незадавшейся жизни хоть что-то обернулось добром. Фиби как-то сказала мне по поводу невозможности иметь детей: «Ежели б нам только знать, что такого мы не так сделали, за что наш Господь нас наказывает». Мой отец был бы доволен тем, какой удар я нанёс Господу методистов.

Не могу сказать, что мне не пришлось жалеть о принятом решении. Их недостатки, личные и функциональные, мне, в общем, не мешали — я к ним привык: я имею в виду готовку Фиби и пьянство Бена. Он ограничил свои запои, во всяком случае, когда я жил дома, субботними вечерами; я привык к грому опрокидываемых вёдер, к ударам о твёрдые предметы, звону, грохоту и чертыханьям, когда он пытался одолеть последний участок дороги домой. В одну из таких суббот, уже улёгшись в постель, я слышал в открытое окно его пьяное пение, звучавшее на удивление грустно и одиноко от подножия холма напротив фермы; тогда Бен показался мне даже поэтичным. На эти еженедельные кутежи он всегда уходил в деревню пешком, поскольку весьма редко бывал в состоянии справиться даже с таким примитивным видом транспорта, как старый велосипед; однажды — по словам Фиби — он провёл ночь, распластавшись в пьяном забытьи под зелёной изгородью, и домой явился только с зарёй. К счастью, это случилось летом. Но он смог приручить запущенный сад, стал выращивать хорошие овощи и посадил все простые деревенские цветы, какие знал. Растения для него были детьми, которых он так и не смог иметь, и он относился к ним с обожанием.