Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Нет, правда, здорово! Замечательно, так и должно быть, как же иначе? Друзья ухмылялись, отводили глаза. Он видел, что о нём думают: допился, стервец, с жиру бесится. Разве на фамилии женятся? Тогда он придумал ещё одну шутку. Может, лучше на Шаляпиной жениться? Есенин и Шаляпина – куда значительнее! Кстати, у них была даже переписка. Один из друзей заподозрил его в шельмовстве и иронии. Пришлось приложить ещё больше актёрских усилий. Каждую минуту он думал, как там Лёшка. Ужас и боль шевелились в душе змеёй, душили. В самый разгар романа с Софьей понял: надо бежать. Прочь из Москвы! Потому что старый, по-настоящему верный друг, Клычков, сказал: Лёшку их всё равно расстреляют. Может, и не одного. Когда Сергей сказал Софье, что уезжает на Кавказ, она была в тяжком недоумении: почему? Да, у них ничего не было, кроме романтичной ночной прогулки по Москве, признаний и поцелуев, но она уже не могла, никак не могла быть с Пильняком, потому что мгновенно, не раздумывая, отдала сердце Сергею. И это раздвоенное положение ужасно мучило её… Ведь с автором «Голого года» она уже хотела порвать! Безошибочным женским чутьём Софья чувствовала в Сергее какую-то обречённость. Все говорят, что он страшно пьёт, от этого и вышел весь как человек и стихи писать скоро не сможет. Но она видела: обречённость эта имеет под собой нечто иное… Он был для неё человек-загадка, а ещё… Пильняк, конечно, модный писатель, но Есенин – гений. Кто она? Софья Андреевна Толстая, достойная внучка своей бабушки! Сколько прекрасных лет она провела в Ясной Поляне! Она, как бабушка тексты великого деда, будет переписывать стихи Сергея, сделает всё, чтобы он писал, она будет женой гения! Пусть она будет после Исиды – это очень интересно и интригующе. Сергей задел в Софье все женские струны: страсть к тайне, стремление, заботы и ещё нечто. Женщина должна быть возле умирающего или приговорённого к смерти, потому что яркость эмоций сделает её жизнь настоящей.

Спустя три дня Сергей уже был на квартире Чагина, в Баку. В поезде всю дорогу пил и плакал, плакал и пил. Украли вещи, деньги, всё, кроме брюк. Чагин видел, что поэт расстроен, но приписал это краже. Ночью, совсем трезвый, Сергей долго плакал в подушку. Под утро уснул.

В эти мгновения в камеру Ганина вошли чёрные люди. Со связанными руками повели его по коридору. В конце его был свет. Но дойти он не успел.

Клычков отправил Сергею в Баку телеграмму, тайно зашифровав послание о гибели друга. Подписал кличкой: Лешенков. С этого момента Сергей и вовсе не мог найти себе покоя. Не хотелось ни пить, ни есть. Начало казаться, что смерть рядом. Но где она его подкараулит? Опора ли ему Чагин? Не смог же он дать ему уехать в Персию. То, что смерть близко, подтвердил ещё один случай. Разбился на самолёте тот самый Мясникян, знакомец Ленина и Джугашвили-Сталина, один из первых революционеров в стране, который пытался помочь Сергею. С ним было ещё два партийца и два пилота. Что произошло – никто не знает. Пожар на борту? Какая-то ерунда. Двое выпрыгнули и разбились, остальные – при ударе самолёта о землю. Чагин был озабочен и грустен. Сергей видел: он не относит эту смерть к разряду случайных. Троцкий тоже. Но расспрашивать Петра не мог. В лучшем случае друг внимательно посмотрел бы на него – и ничего б не сказал… Зато обещал познакомить с самим Фрунзе. Кто знает, очарует он его своими стихами, обхождением. Может, уедет? Но как всё зыбко, шатко, неясно. Как в заколдованном, бредовом сне.

Чагин, чтобы развлечься, брал Сергея с собой на нефтяные вышки. Нефть хранили в широких цилиндрических ёмкостях. Наверх, к краю, вела лестница. Сергею захотелось непременно посмотреть на чёрное золото, каково оно, когда его так много? Быстро взбежал по лестнице. Чагин и рабочие ахнули: мгновение – Есенина не было на самом наверху. Бросились за ним. Он барахтался в вязкой жиже… Руки скользили по железу, ногти карябали стены. Кто-то бросился за верёвкой, кто-то тянул руки. Чагин ничего не понимал: как это могло случиться? Вытащили чёрного, как чёрта. Невзирая на масляную липкость, Чагин тряс его: «Ты понимаешь, что мог умереть?!» Сергей смущённо улыбался. «Нет, теперь не умру. Она такая гладкая, как зеркало, была, будто твёрдая». Отмывали его в море. Где же ещё? Как до города добраться? А апреле холодно. Вода ледяная. Замёрз страшно – зуб на зуб не попадал. Кто-то отдал ему своё пальто.

Через пару дней, бодрый, он уже читал свои стихи Фрунзе и Кирову. Фрунзе был очень влиятелен. Председатель Реввоенсовета страны и нарком по военным и морским делам. Слава о его реформах в армии гремела широко. Сергею сразу понравилось открытое лицо Фрунзе, сияющие, как две светлые звёздочки, глаза. Общение вышло тёплым, человеческим. С вином и шутками, с разговорами и песнями. Киров был более молчалив, с татарской хитрецой в глазах. Но отнёсся к поэту хорошо, дружески. Сергею показалось, что он наконец нащупал ногами землю. Теперь он не погибнет, у него есть высокий покровитель – сам Фрунзе! Но это была лишь иллюзия… Потому что в Стране негодяев насильственная смерть караулит каждого, даже самого успешного и влиятельного.

Спустя два дня у Сергея открылся сильнейший, душераздирающий кашель. Сплёвывал кровью. Ему казалось, что на встрече с Фрунзе и Кировым он исчерпал все душевные и физические силы. Лёшки нет, Лёнечки нет. Гриши, первого друга, тоже. Выживают только гниды, только черви. Чагин срочно положил его в больницу. Сказал сурово: «Вот оно, твоё купание в нефти!» Но Сергей думал иначе. Он помнил болезнь Гриши, его кровавые платки. Врачи тоже заподозрили у него туберкулёз. Когда, спустя несколько часов, прошёл первый шок ужаса, когда понимаешь, что не годы впереди, а всего лишь месяцы и дни, Сергей почувствовал огромную силу внутри, чтобы писать. Открылись глаза на мир – теперь уже окончательно. Все зачатки настроений и стихов, что хранил в своей памяти, вдруг обрели законченность и форму.

Дни и ночи, что ушли, отданы тлену. Надо радоваться сейчас, пить и петь. Пусть и горькая отрава в этом веселье. Поцелуй обманет. А ещё у него есть Песня. Сложилась в голове сразу – с мотивом, с приплясом лихим и горьким.

Быстротечно людское счастье и юность. Мимолётны чувства. Облетают сладкой черёмухой поцелуи. А на дне поцелуя – горечь. Как в покаянном каноне сказано – «скоромимоходящая красота». Он отцвёл…

Он гонится за призраком любви. Она забыла его давно. Иначе бы вернулась. «А тебя, далёкой, нет и нет». Где он будет умирать, источённый чахоткой? Ведь даже пёс хозяйский приходит издыхать в свой двор. Будет снова весна в родном селе, и будут цвести их вишни…

В душе поднималось самое тяжёлое, прощальное. Вспомнил, что писал в письме Манечке в свои далёкие семнадцать лет. Что, мол, и десяти лет хватит, если это десять лет славы. Что он изолгался, что продал душу за талант. Вот он, его договор. Истёк его срок. Хотелось плакать.