Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова - Борис Кипнис

Перед нами очень ценное свидетельство того, как сложно принималось это решение и что оно было принято лично императрицей и никем другим.

Наступило 19 ноября, в Зимнем дворце был благодарственный молебен, после которого Екатерина II на большом выходе, отведав поднесенный ей хлеб-соль из Варшавы, собственноручно поднесла их своей фрейлине графине Наталье Суворовой[1499]. Это была очень большая честь для 19-летней девушки и для ее отца. Потом был парадный обед, в середине которого государыня произнесла тост за здоровье генерал-фельдмаршала Суворова. Если бы гром поразил сидящих за столом графа Салтыкова и иже с ним, то они и тогда были бы удивлены менее. Меж тем рескрипт императрицы уже мчался с курьером в Варшаву, он был короток, но выразителен:

К рескрипту прилагался фельдмаршальский жезл. Д. М. Бантыш-Каменский приводит еще одно письмо от Екатерины II:

Однако в столице среди обойденных стоял скрежет зубовный. Очень точно охарактеризовал стенания и недовольство граф Завадовский, бывший фаворит Екатерины II, в письме все тому же послу в Лондоне Воронцову от 6 января 1795 г.:

Правду сказать, сибарит и бездельник, смотревший на свои высокие должности как на синекуру и возможности для обогащения, Завадовский, однако, был человек умный, образованный, очень наблюдательный. Россия ему, кстати, через десять лет будет обязана либеральным цензурным уставом и открытием трех университетов. Он – фигура типичная для екатерининского времени. Отметим, как верно определил он причину превосходства Суворова над всеми своими недоброхотами: у них «маленькие и сморщенные» сердца[1504], как характеризовала сердце покойного Петра III императрица в письме к графу Понятовскому, то есть по своим духовным качествам они проигрывают полководцу; они непредприимчивы, им не хватает ни таланта, ни мужества, ни храбрости.

Эпилогом к проблеме пражского кровопролития послужит один приказ, отданный из штаба Суворова 22 ноября 1794 г.:

Есть документ и об отношении Суворова к побежденным повстанцам. Тридцатого ноября он пишет фельдмаршалу Румянцеву:

Рапорт этот свидетельствует о том, что слова и дела у героя не расходились. Провозгласив мир при капитуляции Варшавы, предлагая в приказах милостиво обходиться со сдающимися добровольно, он за тридцать дней отпустил по домам, снабдив паспортами, 25 тысяч вчерашних неприятелей. Можно ли быть более милосердным посреди ужасов и страданий войны?

Это благородное милосердие, верный признак настоящего солдата, вскоре стало вызывать раздражение в Санкт-Петербурге. Если вы помните, Завадовский охарактеризовал поведение Суворова в Варшаве очень емко – «блажит», то есть поступает не так, как положено, а как считает правильным, то есть по совести своей нарушает норму и становится в один ряд с великими русскими блаженными – Василием, Алексеем, человеком Божиим, и Ксенией Петербургской. Общее мнение сановного Санкт-Петербурга и самой императрицы выразил в письме все к тому же Воронцову один из виднейших дельцов той эпохи статс-секретарь Екатерины II Д. П. Трощинский:

И действительно: по получении распоряжения из столицы полководец отправил туда под стражей ряд военных и политических деятелей. Приказ был выполнен, но совесть его была неспокойна, и он написал об этом Хвостову 17 марта 1795 г.: