Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI— XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время - Сергей Федорович Платонов

столицей и «везде свои слухи и доброхоты поизстановили и поизнасадили». Помощь патриарху могла идти только из-за московских стен, – оттуда, где еще было цело и могло действовать привычное земское устройство, не задавленное польской властью. Служилые люди, державшиеся вокруг городских воевод, поставленных еще при Шуйском, да тяглый городской люд со своими выборными старостами – вот те общественные силы, на которые мог рассчитывать Гермоген, задумывая борьбу с «врагами». Необходимо было сплотить эти силы, организовать их в видах борьбы за народную независимость и с помощью их решить не разрешенный боярством вопрос о восстановлении государственного порядка. Как увидим, Гермоген понял правильно эту задачу, но он не сразу получил возможность взяться за ее исполнение[206].

Первые признаки смуты в занятой поляками Москве появились в октябре 1610 года, когда князья Воротынский и А. Голицын были посажены на их дворах за приставами по обвинению в сношениях с Вором. За их делом возникло дело стольника Вас. Ив. Бутурлина, обвиненного в том, что, по соглашению с Пр. П. Ляпуновым, он «в Москве немцов тайно подговаривал» на избиение поляков. Эти немцы, введенные Гонсевским в Кремль после доноса на Воротынского и Голицыных, должны были будто бы ночью ударить на поляков и побить их. Неизвестно, основательны ли были все подобные обвинения, но они привели к важным последствиям. Польский гарнизон счел их достаточным поводом для того, чтобы вмешаться «в справы московские»: захватить «ключи от ворот городовых», привести весь город на военное положение, запереть наглухо добрую половину городских ворот; в остальных воротах и на стенах поставить караулы, а по улицам посылать патрули. Москва приняла вид завоеванного города: населению было запрещено носить оружие; у улиц были уничтожены охранительные решетки; в город не пускали подгородных крестьян; ночное движение по городу было запрещено, так что даже священникам не давали ходить к заутрене. Добровольное подчинение «царю Владиславу» становилось похоже на позорный плен и иноземное завоевание. В те же самые дни, когда в Москве водворяли этот военный порядок, там получены были первые тайные письма от великих послов, посланные ими 30 октября, с предупреждениями о планах Сигизмунда. Насилия в Москве, таким образом, связывались с известиями о насилии под Смоленском. 21 ноября последовал штурм Смоленска, который, однако, не удался. Известие о нем должно было потрясти московские умы, не постигавшие, каким образом мог король продолжать военные действия во время переговоров о мирном соединении государств; «так ли сыну прочити, что все наконец губити?» – говорили москвичи о короле. Пролитие крови под Смоленском было для русских людей доказательством двоедушия короля и побуждало окончательно не верить ни королю, ни его московским слугам. Когда 30 ноября М. Г. Салтыков явился к патриарху с каким-то разговором о короле, желая, вероятно, склонить Гермогена на уступки Сигизмунду, «все на то приводя, чтоб крест целовати королю самому», то Гермоген дал волю своему негодованию и отказался от всяких уступок. На другой день к патриарху пришли и другие бояре с Мстиславским во главе и, по согласному показанию современников, стали просить патриарха, чтобы он «благословил крест целовати королю». Гермоген отказался, и между ним и Салтыковым произошла бурная ссора. Салтыков, по одним известиям, бранил Гермогена площадной бранью, по другим же, даже не остановился на «продерзке словесной», а бросился на патриарха с ножом. Потом он опомнился и «прощения испросил» у патриарха, оправдываясь тем, что «шумен был и без памяти говорил»; однако для Гермогена этот случай имел решительное значение. Мы не знаем, точно ли о крестном целовании на имя короля просили бояре патриарха, но Гермоген именно так истолковал их просьбу. Он немедля послал «по сотням» и собрал московских гостей и торговых людей в Успенский собор. Там он прямо объяснил им положение дел, запретив присягать королю, и по его слову московские люди «отказали, что им королю креста не целовать». Так выступил Гермоген на открытую борьбу с королем Сигизмундом[207].

В первые недели этой борьбы Гермоген не считал возможным призывать народ к открытому восстанию против поляков. Два обстоятельства переменили его настроение и вынудили его к тому, чтобы «повелевати на кровь дерзнути». Первое из них – смерть Вора (11 декабря 1610 г.), второе – распадение великого посольства и отъезд его членов в Москву, что случилось в начале того же декабря. Давно и очень хорошо выяснено С. М. Соловьевым то значение, какое имела гибель самозванца в Калуге на ход событий в Московском государстве. У тех московских людей, которые боялись торжества казачьего «царика» над Москвой в случае столкновения Москвы с поляками, теперь развязались руки для действий против поляков. Гермоген принадлежал именно к числу таких людей. По всем указаниям, он тотчас после смерти Вора начал думать и говорить об открытой борьбе против иноземного господства в Москве. Разъезд из-под Смоленска земских представителей, бывших при послах, мог только узаконить для Гермогена призыв к восстанию. В Москве на глазах патриарха, осенью 1610 года, произошел государственный переворот, состоявший в том, что правительство седмочисленных бояр было насильственно заменено новым правительственным кругом королевских агентов. Теперь, в декабре, этот переворот завершался упразднением земского совета при послах, отправленных к Владиславу и Сигизмунду. Обе составные части законного московского правительства теперь были упразднены; их сменили польские воеводы и чиновники да русские изменники и беззаконники, служившие королю. Страна попала во власть иноземных и иноверных завоевателей; против них возможно было действовать только оружием[208].

Во второй половине декабря 1610 года Гермоген наконец решился на то, чтобы открыто призвать свою паству к вооруженному восстанию на утеснителей. Он начал посылать по городам свои грамоты, в которых объяснял королевскую измену, разрешал народ от присяги Владиславу и просил городских людей, чтобы они, не мешкая, по зимнему пути, «собрався все в збор со всеми городы, шли к Москве на литовких людей».

В первый раз Гонсевскому удалось перехватить такую грамоту на Святках 1610 года. Затем полякам попали в руки списки с грамот патриарха, датированные 8-м и 9-м числами января 1611 года; эти грамоты были отправлены патриархом в Нижний Новгород (с Василием Чертовым) и к Просовецкому в Суздаль или Владимир. Главным же образом Гермоген рассчитывал на Пр. Ляпунова и подчиненных ему рязанских служилых людей. К Ляпунову он обратился, по-видимому, раньше, чем ко всем прочим, и Ляпунов поднял знамя восстания через две-три недели после смерти Вора, около 1 января 1611 года. Об отложении Рязани Сигизмунд и Ян Сапега знали уже в середине января по известиям из Москвы. Таким образом, обнаружилась враждебная Сигизмунду деятельность патриарха и его полный разлад с изменным московским правительством. Это последнее не остановилось