В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель - Наталья Константиновна Бонецкая

549

Понятно, что только Церковь, в ее дерзновенной метафизичности (оправданной опытом двадцати веков), знает и исповедует то, кем на самом деле был Иисус из Назарета.

550

Одновременно с ним это делает в советской Москве гениальный Михаил Булгаков, узревший совсем уж неизвестное лицо Иешуа.

551

«”Око душевное да устремляется к внутреннему свету открывающейся в Писании незаписанной истины”, – учит св. Климент Александрийский находить Аграф в самом Евангелии» (с. 61).

552

Мережковский, по ряду причин, первым в каноническом корпусе хотел бы видеть не Матфеево (как Церковь), а Марково Евангелие.

553

Мережковский любит сравнивать аграфы с близкими по смыслу изречениями Христа в Евангелиях, и всегда более подлинными, более близкими «к сердцу Господню» (с. 65) ему видятся аграфы.

554

Аграфы, в понимании Мережковского, где-то похожи на коаны – загадочные изречения в дзэн-буддизме, способные, в представлениях данной традиции, привести адепта к духовному просветлению.

555

Явственно, к примеру, пантеистическое звучание двух последних из мною только что приведенных аграфов.

556

Кроме как в «продвинутых» версиях экзистенциализма у Шестова и Бердяева, мы находим соответствующий остро-личностный пафос и в «Столпе» Флоренского, и в «интимных» писаниях Андрея Белого (антропософ, он был крайне чуток к проблеме «я»), и, конечно, у диалогиста Бахтина, а также в дневниковой исповедальности С. Булгакова, присутствие которой можно распознать и в его метафизических трудах. Русский экзистенциализм – разновидность философии жизни и тесно привязан к эпистолярному, мемуарному, дневниковому дискурсам. В случае Шестова и Мережковского к ним надо добавить дискурс литературно-критический: в России критика всегда вырывалась за собственные жанровые границы.

557

Самый разработанный русский ее вариант – книга Бердяева «”Я” и мир объектов» (1934). У С. Булгакова в «Философии имени» одно из самых глубоких мест – философия местоимения «я».

558

Булгаков «переводит» тезис Исх. 3, 14 как «Я есмь, который Я есмь» и рассуждает об имени Иегова-Ягве. Тавтологичность этой «священной криптограммы» указывает на «полноту Божественного бытия», – имя Ягве означает как «ипостасное», так и «софийное» – сущностное «бытие Божие». Но при этом, в глазах Булгакова, «Иегова-Ягве не есть “собственное” имя Божества, но лишь нарицательное». См.: Булгаков С. Философия имени // Булгаков С. Первообраз и образ: сочинения в двух томах. Т. 2. СПб.; М., 1999, с. 177, 176. В другом месте Булгаков высказывает о «я» нечто очень сходное с представлениями Мережковского: я «есть собственнейшее из собственных имен: хотя и совсем не имя, но вместе с тем самое интимное и близкое, чем человек себя именует, ощущая эту воронку вглубь бытия», – однако при этом я условно, «нарицательно», будучи местоимением (там же, с. 48). Но эти две своих интуиции – касательно «я» и касательно «Ягве» – воедино Булгаков не сводит. Он в своих рассуждениях не покидает области философии языка, тогда как экзегет Мережковский проявляет большее дерзновение – связывает тайну «я» с сокровенной тайной человеческого (вместе и Божеского) бытия. Однако оба мыслителя принадлежат к одной и той же софиологической традиции: интуиция всечеловечества и богочеловечества присутствует в теориях их обоих.

559

"Булгаков сказал бы – софийное имя (не совсем, не до конца собственное, хотя и прозрачное для последнего).

560

Исключение здесь составляет апостол Пётр – самый любимый, «родной» апостол для Мережковского: экзегет пристально, словно в зеркало, вглядывается в лик Петра, стремясь (как бы через себя) пробиться к его экзистенции. «Живой голос Петра-очевидца» он слышит «в каждом слове Марка» и даже делает эксперимент – переписывает евангельский эпизод исцеления Петровой теще Иисусом (Мк 1,29–31) от первого – Петрова лица (с. 253). Затем он идет глубже и приобщается к сокровенному опыту Петра на горе Преображения (Ермоне, по убеждению Мережковского), который Пётр вложил в слова «хорошо нам здесь быть» (Мф 17,4): «Пётр вошел в “покой субботний”-в блаженный отдых от времени в вечности; он уже в Царствии Божием и не хочет выходить из него <…>» (с. 413). – Наконец, на нескольких страницах Мережковский описывает – изнутри Петра, снова как бы «от первого лица» – ночь на дворе перво священника Гайана-Анны, заставляя читателя вместе с ним самим пережить муки Петрова отречения от Христа. При этом Мережковский хочет оправдать самого близкого ему апостола: «Сделать, может быть, хотел совсем другое» – но вот, в эту «самую холодную из ночей», словно сжала Петра в кулак «огромная ледяная рука» и он начал говорить – «точно не сам, <…>, а кто-то за него», не умея остановиться и летя «вниз головой», в «нижнюю бездну». Мережковскому было знакомо состояние метафизической «гнусной тошноты», присутствия темной силы, попав под власть которой, уже почти невозможно вырваться… (с. 542–543). Не потому ли он так любил Петра (хотя почти уравнивал его в низости с Иудой (с. 494 и далее)), что хотел уподобить «Петру-Камню», краеугольному Камню Церкви, себя самого – основателя Церкви Третьего Завета, «Нашей Церкви»?.. Образы Петра и Иуды в «Иисусе Неизвестном» выписаны с особой тщательностью и экзистенциальной глубиной, – и не потому ли, что экзегеза Мережковского – это экзегеза эпохи великого отступничества от Христа – и страстного желания вновь обрести Его?..

561

Хотя православное Распятие изображает при Кресте вместе с Богоматерью и апостола Иоанна, Мережковский, апеллируя к синоптикам, умолчавшим о них, отрицает присутствие на Голгофе евангелиста и допускает, что «матерь Иисуса» лишь мысленно-сердечно находилась вблизи умирающего Сына (с. 590).

562

В лице Симона Киринеянина, по Мережковскому, явлена симпатизировавшая равви Иисусу половина иудейского народа, – те, кто расходились с Голгофы, «бия себя в грудь». Именно в сознании крестьянина Симона тревожно шевелится мысль – иудеи Царя своего распяли и навлекли на собственную голову Божий гнев. Ставши христианами, Александр и Руф поступком довели до конца отцовскую логику.

563

Ср. выше цитату на с. 597, где Лонгин назван «вечным» грешником, а Господь – «Вечно Распятым».

564

Имею в виду знаменитую статью Б.М. Эйхенбаума «Как сделана “Шинель” Гоголя» (1919).

565

Из множества собственных работ, посвященных герменевтике Бахтина – воззрению, в