Жерминаль - Эмиль Золя

- Да ведь я любила тебя, - шептала она. - Я, знаешь ли, запрещала себе думать о тебе: не надо, все кончено, а в глубине души знала, что рано или поздно мы будем вместе... Придет какой-нибудь случай, счастливый случай, и сблизит нас... Вот и пришло к нам счастье, правда?

Его бросало в дрожь, он пытался опомниться, очнуться от этого наваждения и все же повторял тихонько:

- Нет, ничто не бывает кончено навсегда. Достаточно искорки счастья, и начнется все заново.

- Так ты меня теперь не оставишь? Никому не отдашь, да? Ах, как мне хорошо!

И почти без чувств она выскользнула из его объятий. Она была так слаба, что голос ее, чуть слышный, совсем затих. Этьен испуганно подхватил ее, прижал к груди.

- Тебе плохо?

Она выпрямилась, сказала удивленно:

- Нет, нисколько! Почему мне может быть плохо?

И вдруг эти слова вспугнули ее грезы. Она с отчаянием посмотрела вокруг, вглядываясь в черную тьму, и, ломал руки, зарыдала:

- Боже мой! Боже мой! Как темно!

Исчезли зреющие хлеба, исчез запах примятой травы, исчезло пение жаворонков, исчезло яркое золотое солнце; кругом была обвалившаяся шахта, смрадная тьма, сочившаяся вода, сырость могильного склепа, в котором они мучились предсмертными муками столько дней. Помутившееся сознание еще увеличивало ее ужас, возродились суеверия детских лет, она видела перед собою Черного Человека, призрак старика углекопа, который бродит по шахте и сворачивает шею беспутным девушкам.

- Ты слышишь? Слышишь?

- Нет, ничего не слышу.

- Да ведь это он... Черный Человек... Идет сюда... Вот уже совсем близко... Земле выпустили кровь из жил - это она мстит за то, что ее всю изрезали... И Черный тут как тут - погляди, вон он... В темноте и то видно, какой он черный... Ой, мне страшно! Страшно!

И она умолкла, только вся дрожала мелкой дрожью. Потом тихонько шепнула:

- Нет, это опять тот пришел.

- Кто?

- Ну тот, кто с нами, кого нет больше.

Образ Шаваля преследовал ее, и она бессвязно, путано рассказывала о своей ужасной жизни с ним. Только один раз, в шахте Жан-Барт, он был ласков с нею, а то все придирался из-за каждого пустяка, ругал и колотил, а когда изобьет, бывало, до полусмерти, убивает своими ласками.

- Да ведь это он... говорю тебе!.. Опять хочет помешать, чтобы мы были вместе!.. Ревнует... Ох, прогони его, не отдавай меня, ведь я твоя, только твоя.

В безотчетном порыве она бросилась ему на шею, сама искала его губы, прильнула к ним поцелуем в самозабвенной страсти. Мрак сменился для нее светом, она смеялась воркующим смехом влюбленной женщины. Этьен затрепетал, почувствовав, как она приникла к нему, почти нагая, едва прикрытая лохмотьями, и в пробудившемся желании сжал ее в объятиях. Пришла для них ночь любви в глубине этой могилы, где брачным ложем служил им слой грязи; они не хотели умереть, не получив своей доли счастья, они упорно хотели жить и в последний миг зачать новую жизнь. В ночь отчаяния, перед лицом смерти они познали исступление любви. А потом всему пришел конец. Этьен сидел на земле все в том же углу, Катрин лежала у него на коленях, безмолвная, недвижимая. Шли часы за часами. Он долго думал, что она спит, потом потрогал ее, - она была совсем холодная, она была мертва. И все-таки он не шевелился, боясь ее разбудить. Он думал о том, что ему первому она отдалась, став созревшей женщиной, и быть может, понесла от него, - эта мысль вызывала в нем умиленную нежность. Возникали и другие мысли о том, как он уйдет с ней куда-нибудь далеко и как хорошо, как радостно будет им обоим; но такие грезы являлись лишь мгновениями и были совсем смутными, проносились, как веяние ветерка по лбу спящего, как само дыхание сна. Он все больше слабел, у него едва хватило силы медленным движением протянуть руку, дотронуться до Катрин, чтобы убедиться, что она тут, лежит тихонько, будто уснувшее дитя, окоченевшая, холодная как лед. Для него больше ничего не существовало, исчезла и черная тьма и ощущение, что он где-то находится, - он был вне времени и пространства. Что-то стучало, ударяло близ его головы, стук приближался, становился все громче; сначала Этьену было лень отвечать, его сковывала безмерная усталость, а теперь он и не сознавал ничего; ему грезилось, что Катрин идет куда-то впереди него и он слышит, как постукивают ее деревянные башмаки. Прошло двое суток. Катрин не шевелилась, он машинально протягивал руку, чтобы потрогать ее, и ему приятно было, что она спит так спокойно.

И вдруг его встряхнуло. Загудели чьи-то громкие голоса, к его ногам покатились камни. А потом он увидел огонек лампы и заплакал. Глаза его, отвыкшие от света, моргали, а он все не отрывал от огня взгляда, не мог на него наглядеться, с восторгом смотрел на красноватую звездочку, едва разгонявшую тьму. Потом товарищи подняли его, понесли, по ложечке вливали ему в рот сквозь стиснутые зубы теплый бульон, он ко всему оставался равнодушным. Только в квершлаге Рекильярской Шахты, когда его поставили на ноги, он увидел знакомое лицо - перед ним стоял инженер Негрель; и два этих человека, презиравшие друг друга, - бунтовщик рабочий и вечно иронизирующий начальник, - бросились друг другу в объятия и громко зарыдали: так потрясено было в них чувство человечности. Его пробудила глубокая печаль, нищета и тяжкий труд многих поколений, скорбь и безмерные страдания, в которые может превратиться жизнь.

А на поверхности мать, рухнув на землю возле мертвой Катрин, закричала протяжно, громко; потом опять раздался ее крик, за ним второй, третий долгие, нестихающие вопли. Из шахты были вынесены и уложены в ряд несколько трупов: Шаваль, которого считали погибшим при обвале, подросток-откатчик и два забойщика, тоже с раздробленным черепом, из которого вытек мозг, два страшных мертвеца с вздувшимися в воде животами.

В толпе рыдали обезумевшие женщины, рвали на себе платья, расцарапывали до крови свои лица. Вынесли наконец Этьена, сначала приучив его глаза к свету ламп и немного покормив его. И когда он появился, иссохший, как скелет, и совершенно седой, толпа расступилась, затрепетав от страха при виде этого старика. Мать умершей Катрин умолкла и устремила на него пристальный, лишенный мысли взгляд.

Было четыре часа утра. Перед рассветом апрельский ночной холодок уменьшился, стало немного теплее. В чистом небе еще мерцали звезды, а на востоке его заливала багрецом заря. По черным спящим полям пробегал ветерок, и тогда раздавался чуть слышный шорох - предвестник пробуждения.

По Вандамской дороге широким шагом шел Этьен. Он провел полтора месяца в Монсу на больничной койке. Все еще желтый и очень худой, он выписался, лишь только почувствовал, что может держаться на ногах, и вот уходил теперь. Компания, по-прежнему дрожавшая за свои копи, приступила к постепенному увольнению неугодных, и Этьен получил предупреждение, что его не могут держать. Впрочем, ему предложили пособие в сто франков и дали отеческий совет бросить шахтерскую работу, теперь для него непосильную. Этьен, однако, отказался от этих ста франков. Его уже звал в Париж Плюшар, который, ответив на письмо Этьена, прислал ему и деньги на дорогу. Итак, его давняя мечта осуществилась. Накануне, выйдя из больницы, он остановился у вдовы Дезир в "Смелом весельчаке". А нынче стал спозаранку - хотелось проститься с бывшими товарищами и поспеть к восьмичасовому поезду, отходившему из Маршьена.