Последний атаман Ермака - Владимир Буртовой

— Князь Григорий, беда! — запыхавшись, выговорил стрелецкий голова и досадливо мазнул рукой по усам и бороде, стряхивая растаявший иней. — Бежал!

Воевода резко остановился у печи, вскинул перед собой руки с растопыренными пальцами, словно щитом от стрел защищаясь.

— Кто бежал? Матюшка Мещеряк?

— Нет, князь Григорий! — стрелецкий голова первым перевел дух, поспешно пояснил: — Бежал Семейка Кольцов! Да не один, а свел с собой более двух десятков литвинов. Выехали верхом на конях, с оружием и припасами.

— А куда караульные у ворот смотрели? — закипая гневом, князь Григорий по обыкновению начал не кричать, а зловеще понижать голос до угрожающего рычания сквозь сжатые зубы. — Кто в карауле был за старшего?

— Десятник Игнат Ворчило со стрельцами, — ответил стрелецкий голова Федор и добавил, понимая, что в гневе воевода может, не разобравшись, жестоко покарать его подчиненного за нерадивое якобы несение государевой службы: — Я уже снял спрос с десятника Ворчило.

— Ну и каковы его ответные резоны? — со зловещим придыхом спросил воевода и немигающим взором серых, будто замороженных глаз уставился на своего второго воеводу: оба понимали, что такого крупного побега со службы бывших пленных им объяснить правителю Годунову будет нелегко.

— Показал десятник, князь Григорий, что Семейка Кольцов за три часа до восхода солнца подъехал к воротной башне и твоим словом велел их отворить. А посланы они якобы на самарское зимовье для смены стражников при амбарах ногайского посольства в охрану их рухляди да рухляди государева посольства Федора Гурьева.

Князь Григорий вмиг сменился в лице. Он кошачьей походкой приблизился к Ельчанинову, ухватил его жесткими пальцами за отворот кафтана и глянул в глаза снизу вверх, змеиным шепотом выговорил:

— Ты понимаешь, Федька, что может случиться? Метись сам со своими стрельцами к зимовью! Ежели Семейка и впрямь туда помчался — обоим посольствам погибель будет страшная! Да и нам с тобой голов на плечах более не носить! Коль все там в порядке и Семейка не сделал нападения, прикажи купцам и послам перетащить их скарб в крепость, а для бережения зимовья и кто там останется своей волей, оставь надежных стрельцов! Семейку живьем изловить, а прочих изрубить да в снегу бросить лесной твари на прокорм! Ступай, минуты не мешкая! — И к дьяку Ивану повернулся с жестким спросом: — Отчего ярыжка Антиох не углядел за Семейкой, как было ему велено моим словом, а?

Приказной дьяк скорчил гримасу недоумения, пожал плечами и пытался было что-то ответить в оправдание, но его опередил стрелецкий голова, на ходу бросив уже из приоткрытой двери:

— Того ярыжку стрельцы нашли прибитым в сугробе у забора семейкиного дома. Бердышом от плеча до груди рублен, снег там весь красный на аршин вокруг.

Дьяк Иван неожиданно икнул и с ужасом мелко-мелко закрестился.

— Свят-свят, сохрани и помилуй нас, боже! — прошептал он и уставился перепуганными глазами в лицо воеводы, который от слов ушедшего Ельчанинова на миг остановился, поднес сжатые руки к подбородку впритык и стоял так минуту, не меньше, словно в столбняке, не имея сил что-то делать. Потом глубоко выдохнул, опустил руки.

— Эко завертело нас, спину почесать некогда! — прошептал он, вслед за дьяком перекрестился, и, приходя в успокоение от сознания, что случившееся и к лучшему. «Сбежал своровавший стрелецкий голова с немногими подручниками из крепости, ну и ладно! Куда хуже могло быть, останься он в Самаре в час прихода воровских казаков к стенам города! И счастье мое, что в эту ночь в карауле у губной избы были стрельцы Ельчанинова, Семейка не посмел к ним подступиться и силой вытащить из темницкой вместе с государевым ослушником князем Шуйским!»

— Повели, дьяк Иван, перегнать арестованных литвинов в губную избу, где одиноко сидит князь Шуйский. А казаков пытать, пока не сговорились с Янушем, какие речи им с пытки сказывать! К вечеру я сам приду в пытошную, там и скажешь, что говорили Матюшка с товарищи под батогами. Я же буду ждать вестей от зимовья… Боже, спаси государевых и Урусовых послов, иначе крутая каша заварится на самарском порубежье!

— Бегу, батюшка князь Григорий Осипович! И тут как тут спрос сниму со всей строгостью! Надо же, что вытворяют государевы изменщики! И бога не страшатся! — Дьяк прикрыл лысую голову шапкой, шмыгнул в дверь проворно, будто и не в летах изрядных, а шустрый приказной писарь, которому радеть да радеть на службе.

— Экая поруха государеву делу, — сокрушенно проворчал воевода, подошел к слюдяному окошку, протер ладонью испарину, чтобы лучше видеть улицу, снующих спозаранку людишек в тулупах, занесенные снегом подворья и столбы дыма из печных труб, почти вертикальных в безветрии. Жигулевских гор за дымкой над застывшей Волгой было не различить. Тишина в природе и полное смятение в душе князя Григория.

* * *

— Петрушка, отвори дверь, смрад выветрить надобно! Тут как тут, уже дышать нечем! — дьяк Иван закашлял, зажимая остренький нос левой двупалой клешней. Глаза слезились от угарного дыма, который стлался по пытошной от жаровни, разворошенной катом в левом углу тесной, без окон, срубовой клети обок с раскатной башней. На двух стенах, гремя цепями, стонали исхлестанные кнутом голые по пояс казаки, старец Еремей обвис на руках, безмолвно свесив седую голову, широкой белой бородой прикрыв мокрую от пота грудь. Кровавые рубцы неописуемыми узорами покрывали тела казаков. Ортюха Болдырев на каждый удар кнутом злобно хохотал в сторону дьяка Ивана, выкрикивал окровавленными губами:

— Лихо придумал бесстрашный воевода! Подвесит наши головы на шнурках к своей отписке в Москву под стать государевой печати для большей правдивости, каковая была и в той памятной царевой грамоте о воле казакам! А-а, так ты снова сечь нас! Сто чертей тебе, дьяк, в печенку! Чтоб упырь таскал твою бабку по темному кладбищу на потеху разгульной нечисти!

— Секи, Петрушка, худородного казачишку! Пусть помнит, что скоморохам у нас чести не много! Ну, а теперь к тебе мое слово, воровской атаман. Сказывай, кто да кто из литвинов был с вами в сговоре? Кого послали на Яик к воровскому атаману Богдашке с призывом идти на Самару и город порушить? А поначалу поведай, воровской атаман, кто ты есть родом, каково твое истинное имя, откуда ты и кто твой боярин? Да каковыми путями средь воровских казаков объявился, да в каких допреж Яика воровских делах замешан?

Матвей Мещеряк с трудом улыбнулся, искоса глянул на приказного дьяка и ответил:

— Кто я таков — о том святому Петру у райских ворот объявлю, там и о делах своих земных поведаю без утайки. Верую, у господа больше правды сыщется к нашим ратным делам для Руси, нежели у московских бояр! У казаков же не принято прилюдно, тем паче на дыбе, сказывать, откуда сошел и что сподвигнуло на это! Не от великой боярской ласки бегут мужики, аль неведомо тебе это, дьяк Иван? А теперь спрашивай по делу, с которым явился в пытошную! Матвей умолк, опустил глаза в земляной пол клети.

— Коль так, будем говорить о делах, нам обоим ведомых, — вздохнул дьяк, кашлянул в кулак. — Еще раз вопрошаю — кого на Яик спосылал, звал Богдашку Самару порушить и на Шелехметский затон нападать, чтобы погромить зимовье и пограбить денежную казну и рухлядь, которую государево посольство везет к ногайским мурзам и хану Урусу?