Юность Бабы-яги - Владимир Качан

– Вот и свежесть, – сказал Вадим вполголоса. Громко говорить отчего-то не хотелось. Никто не был пьян.

Тихо-тихо, легко-легко падал снег. Он не падал, он опускался. Опускался мягко – на гитару Вадима, на волосы, на плечи, на лица, на деревья. Зима бережно укутывала голые деревья, будто утешая их, словно говоря: ничего, через два месяца весна, потерпите, поспите немного. Едва слышно скрипели сосны и ели и, несмотря на то что они не были голыми, как другие деревья, им тоже достался снег. Каждому дереву по снежному одеялу. Все молчали, страшась нарушить такую тишину. Совсем тихо было во дворе, только снег и скрип сосен. Сквозь падающий снег слабо мерцали огоньки, которыми был украшен корпус напротив. Все было реально и нереально, странно и призрачно, как в утреннем сне. И никто не хотел проснуться. Будто именно в этот двор, на эти корпуса, в которых спали натанцевавшиеся психи и остальные юродивые, не от мира сего люди, на других, худо-бедно ухаживающих за ними, – прямо из космоса, с неба, вместе со снегом опускалось нечто другое, может быть, самое главное: добро и красота, сострадание и печаль, и нежелание зла кому бы то ни было, вернее, невозможность зла. Ему не было места в том дворе и под тем небом.

– Почему снежинки с таким узором? – шепотом нарушила эту невообразимую тишину Женя.

Она смотрела на свою варежку, за конец которой уцепилась одна из снежинок. Женя, молчавшая весь вечер, имела право что-то наконец сказать. И тем, что она сказала, ухитрилась не внести диссонанс, не нарушить внезапно появившегося ощущения гармонии и единства со всем хорошим, что существует в мире. И голос ее оказался под стать снегу. Пушистым и мягким, если так можно сказать о голосе, не опасаясь риска искупать читателя в розовой воде сантимента.

– Почему? – опять тихо проговорила Женя, любуясь своей снежинкой. – Ведь это обыкновенная белая частичка замерзшей воды. Она могла бы принять любую форму. Простую и грубую даже. Шарика или чего-то вовсе бесформенного. Но почему такая? Будто художник нарисовал?

– Творец, – ответил Саша тоже шепотом и лаконично. – Наверное, он, больше некому.

Женя глянула на него: не шутит ли? Он не шутил.

– Да, много непонятного на свете, – вздохнула Варвара Степановна. – Я вот все думаю, с детства думаю, а зачем павлину такой хвост? Он же по природе индюк, так зачем? Смысла-то никакого практического. Стало быть, для красоты.

– Зачем, зачем все так красиво? – продолжала Женя думать вслух, и голос ее звучал напевно и глухо. – Зачем бывает так хорошо, что больно. Как будто счастье пришло. Как будто открылись двери в другой мир. Ведь не затем же, чтобы завтра опять было свинство.

Она говорила явно себе, и так тихо, что ее никто не слышал. Кроме Саши, который стоял рядом. Да, в сущности, ему одному и следовало слышать Женин монолог, с такой печалью произносимый. Никто другой, кроме поэта, и не мог бы услышать то, что было созвучно ему самому, не мог бы воспринять всем своим существом, а потом соединить вместе – и этот белый цвет – свет с неба, и спящих в своих кроватях блаженных психов, и привязанную Курехину, и медсестру Женю, лицо которой в этот момент было прекрасно, и всю невысказанную боль ее слов, и мечту о лучшем, которая все равно мерцала в ее глазах. А помимо нашего героя, поэтов тут наверно и не было, только Женя и он.

«Дуэт добра и декабря, – подумал Саша. – Уже январь, но дуэт добра и декабря – лучше».

Их беззащитную открытость снегу и небу самым прозаическим образом закрыл пьяный сторож. Он, оказывается, уже давно стоял рядом и тоже смотрел туда же, куда все, – вверх, на небо. Не увидев там ничего, стоящего его внимания, он удивился и, переминаясь с ноги на ногу, произнес:

– Эта… – все обернулись к нему, – я че хочу спросить, у вас выпить не осталось, нет?

– Сейчас принесу, – вздохнула Женя и ушла в дом.

– И еще… эта… пацаны, вы скоро поедете, а? А то мне ворота закрывать, а я спать хочу.

– Сейчас поедем, – ответил Вадим. – Вот тебе пузырь сейчас вынесут, и мы поедем.

– О, это подходяще, – одобрил сторож. – Щас возьму и пойдем.

Все простились тепло.

– Значит, второго? – напомнила Зина.

– Ага, второго, прямо с утра. Телефон я тебе дал и адрес тоже, – все с той же непонятной тоской ответил Саша.

– Ты меня жди, – сказала Зина, – тебе будет хорошо, вот увидишь. Я все сделаю, чтобы тебе было хорошо.

– Знаю, – сказал Саша, – я буду ждать.

Вышла Женя, отдала сторожу полбутылки водки. Вадим попрощался с ней быстро и без авансов на будущее. Женя и не ждала. Подошел Саша. Он долго смотрел ей прямо в глаза, а Женя – ему. Они друг друга поняли. Будто подали некий тайный знак, который означал, что они из одного братства.

– Ну пошли, что ли, – сказал сторож, торопившийся допить и вырубиться.

– Уже идем, – Шурец слегка стиснул Женину руку и отошел.

Перед тем как сесть в машину, они обернулись и помахали оставшимся. А те все стояли, словно провожали уходящий поезд, и их фигуры, запорошенные белым снегом, все таяли и таяли, и Саша всё смотрел и смотрел в заднее стекло, будто хотел навсегда оставить в памяти этот момент.

Несколько минут молчали. И потом не Саша, что было бы неудивительно, а Вадим произнес:

– А тебе сейчас не кажется, что все наоборот?

– Что именно? – спросил Саша.

– Что мы из нормального мира сейчас возвращаемся в сумасшедший дом.

– Правда? Тебе тоже так показалось? – обрадовался Шурец.

– Значит, и тебе, – уточнил Вадим. – Это хорошо. Наверное, не зря мы с тобой, старик, дружим. Так и есть, едем прямиком в подлинный сумасшедший дом.

– В котором, – подхватил Саша, – никто и не подозревает, что в дурдоме живет. Нормальный мир давно ненормален, только этого никто не видит, так?

– Именно, старик. Вся дурь давно превратилась в норму…

– Ага… и все так незаметно и легко получилось, да?

Они помолчали, ошарашенные своим открытием. Потом Вадим сказал:

– Но нам, старик, в этой дури жить.

– И пить, – грустно развил мысль Шурец, – чтобы эта дурь не слишком доставала.

– Что мы сейчас и сделаем, – сказал Вадим и нажал на газ.

Машина понеслась по пустынным новогодним рассветным улицам.

Вторая трещина в семейных отношениях, уже посерьезнее, не заставила себя ждать. Марио неистово хотел ребенка. Виолетта рожать не собиралась. Не только сейчас, но и вообще, в обозримом будущем, а может, и никогда. Пообещать, конечно, можно, но ходить с пузом в ее юные годы – увольте.

– Я еще пожить-то как следует не успела, дорогой, – объясняла она Марио, – а ты сразу – ребенка. Подождем, милый, да?

Марио ждал. В огне безумной страсти с ребенком можно было и подождать. Но время от времени итальянские корни, точно так же как и знаменитый итальянский вулкан Этна, иногда давали о себе знать. Итальянцы, как известно, народ нетерпеливый. Да к тому же «огонь безумной страсти» надо было все-таки как-то поддерживать, а поддерживать его, постоянно предохраняясь, становилось все труднее. Ну представьте себе – пылая, срывая одежды и со сладострастным стоном бросаясь в постель, в самый что ни на есть феерический момент вспоминать о таком низменном предмете, как контрацептив, и натягивать его на слабеющий от возмущения орган, теряя драгоценные секунды. Ведь не мальчик уже! Сколько можно! И не он, не он вспоминал всякий раз о прекрасно выполненном резиновом изделии швейцарской промышленности, нет! Всякий раз напоминала она. Она! Которая не хотела ребенка, будучи законной женой!