Горм, сын Хёрдакнута - Петр Воробьев

– Биргира Йормунрек конунг оставил править Килеем. Биргир пошел собирать подати, требовал серебра, а тех, кого не мог заплатить, пытал или казнил. Как до конунга дошел слух об этом, он послал Горма обратно. Горм ярл велел Биргиру возвращаться в Скиллеборг, но тот отказался признавать его власть и продолжал грабить бондов и вешать их на деревьях. Тогда Горм ярл с тремя спутниками выехал через лес к Лунтбю, встретил там Биргира, и бросил ему в лицо боевую рукавицу. Когда тот полез в драку, убил, а его череп на железной спице выставил над новыми воротами Скиллеборга, и сложил так:

«Вранам сдав многих

Бедных, убогих,

В свой черед он

Кормит ворон.»

– Ловок, ловок Йормунрек, – сказал Стейнрод.

– Йормунрек? – переспросила Гуннлауд-Гейрлауг.

– Что, новым ярлом килейцы довольны?

– Его здесь почти не видно, опять на материк ушел с кораблем – вроде, гутаны в Ологите восстали, но пока он в Скиллеборге, справедлив и щедр, хоть невесел, – бывшая повитуха наклонила голову, вспоминая о своем поверхностном знакомстве, если его вообще можно было так назвать, с Гормом.

Пришелец с севера, до дня Бейнировой смерти заменявший тому сильную правую руку, был довольно хорош собой, и пару раз бросал в сторону Гуннлауд любопытные взгляды. По рассказам, танемаркский ярл, как и его отец, был отменным бойцом и имел много любовниц, но в первую очередь, он выделялся за счет огромных и повсюду его сопровождавших тролля и белого пса – явных знаков благоволения старых и новых богов. Того Горма никак не прозвали бы «Мрачным.»

– Сперва назначил доброго правителя, потом злого, потом вернул доброго… Точь в точь как те двое на скамье пешек двигают. Или как в сказе про жреца и козла с Туле…

– В каком сказе, дедушка?

– В Туле бедный бонд приходит к жрецу и говорит, что боги от него отвернулись, жизнь не в радость, дом тесный, жена корит, дети орут, очаг, и тот чадит… Спрашивает, что сделать, чтоб жизнь лучше стала. Жрец долго думает, потом говорит: «У тебя есть козел? Возьми его из козьего закута в дом жить, и он откроет тебе путь к милости богов.» В следующую луну, бонд снова приходит к жрецу, говорит, что жить стало совсем невозможно – жена вдвое корит, дети пуще орут, очаг чадит, козел кричит, полотенца жует, на пол гадит… Жрец говорит: «Теперь отправляй козла обратно в закут и приходи ко мне.» На следующий день, бонд возвращается к жрецу с последним скиллингом и говорит: «Помог ты мне советом – без козла в доме, жизнь так лучше стала…»

«Если не хочешь разрушать город, что привык жить свободно, надежнее всего сделать так, чтоб за тебя его удержали его же жители,» – вспомнилась Горму ненароком оброненная Йормунреком премудрость. Заодно, в голове у ярла продолжала прокручиваться бабушкина сказка про юродивого, помогшего купцу починить телегу, заканчивавшаяся словами юродивого: «Я безумец, а не дурак!» Незадача заключалась в том, что безумие конунга было крайне заразительно. Речь шла не только о том очевидном и удручающем обстоятельстве, что ранее вроде бы вменяемые карлы и лендманны принимались вдруг со странным огнем в глазах повторять ошметки из «Прорицания вёльвы» или «Речей Вафтруднира» и под зимнее солнцестояние украшать деревья повешенными собаками и овцекоровами. Это поветрие большей частью обошло Гормовых дружинников, хотя Щеня и молодой Скегги слегка подвинулись в противоположном направлении, без конца поминая Яросвета или Крома и вполголоса бормоча проклятия Одину. Другая сторона Йормунрекова безумия, не связанная с богами, а укорененная в земном круге, шептала хоть тише, но вкрадчивее и завлекательнее.

Несколькими днями раньше, Горм сам себя поймал на том, что обстоятельно обсуждал с Йормунреком, какое наказание больше подойдет Ологиту – сжечь город со всеми жителями, город оставить, а жителей повесить, город разграбить, а жителей пощадить, и так далее, и даже согласился с ним, что самое мудрое – пригрозить полным уничтожением, а затем сменить гнев на милость и в последний миг ограничиться разграблением без поджога.

Конунг остановился на наименее кровожадном решении из представленного им самим перечня, что весьма порадовало старшего Хёрдакнутссона, так как сильно уменьшало зряшный перевод жизней и добра. Но с какой стати вообще радоваться? Вся вина ологитцев заключалась в том, что они быстро продали воду и дрова Эгилю, чем слегка помогли его бегству, причем и в том участвовали не все ологитцы, а пара купцов, которые, будучи купцами, а не жрецами, никак не могли провидеть, что их покупатель дважды объявлен вне закона – опять-таки, непонятно за что. С Йормунрека могло статься, что у всей затеи с налетом на Ологит имелись и ведомые только ему причины, но какие?

Может быть, разграбление города в устье Тегары было небольшой частью сложного замысла, которым конунг по обыкновению ни с кем не поделился. Не было исключено, и что братоубийца просто решил поиздеваться над Гормом, заставив его сделать что-то претительное, или просто дергая за ниточки, как кукольщик, управляющий куклами змея и поединщика-змееборца в уличном представлении. Кстати, о поединках, бой с Биргиром на Килее оставил у Горма двойственное чувство. С одной стороны, палач ему отчаянно не нравился, и безусловно стоило указать ему на место именно мечом в нёбо. С другой стороны, у Хёрдакнутссона пару раз проскальзывала мысль, что конунг необъяснимо и даже вне зависимости от исхода поединка ухитрился заранее отстебаться и над ним, и над Биргиром. Возвращаясь к Ологиту, причиной налета могло оказаться и просто зло, затаенное Йормунреком на горожан за их помощь Бейниру. Конунга нельзя было назвать злопамятным, но отнюдь не потому, что он спускал кому-то обиды. Обиды сын Хакона помнил, а вот сделанные в отместку за них гадости как раз забывал, едва делал, и запросто мог расплатиться несколько раз за одно и то же уязвление, действительное или мнимое.

Какова ни была настоящая причина, по которой Йормунрек послал Горма с дружиной, четырьмя дроттарами, и полудюжиной громовых бочек к Ологиту, набег, строго говоря, представлял собой нарушение обычая, обоснованное очень убедительно, но на поверку совершенно безумное. Грабить город, на который ты уже наложил руку, из-за неприязни к одному потомственному лысому, купившему там бочку воды и пару козел дров? Вероятно, и Родульф кумекал о чем-то похожем. Дюжий воин, для которого в Гуталанде не сыскалось лошади, подъехал к Горму в отобранной у очередного гутанского лендманна или ярла колеснице, запряженной парой лосей, и спросил:

– Как ты думаешь, Эгиль, лысоеж удоголовый, к отцу в Туле подался, или еще куда?

– Вряд ли в Туле, хотя Грим Лысый старше моего отца лет на тридцать. Без Эгиля с Торольвом, вряд ли он хорошо управится с хозяйством. Сдается мне, Сын Лысого пошел прямиком на Альрексстадир, а то и на остров Хёрдле – поднять восстание против Берг-Энунда или разграбить вотчину самого Йормунрека.

Родульф рассмеялся:

– Я бы палец, нет, два пальца на правой руке отдал, чтоб примкнуть к этому налету. Стыдогундливый остров Хёрдле распердолить, как мамонт овцу…