Широкий Дол - Филиппа Грегори

Луна медленно плыла в ясном небе, и полоска серебристого лунного света на темном полу в последний раз объединила меня и мою мать. Я встала, неслышным шагом прошла по этой волшебной, лунной дорожке и заглянула спящей в лицо. Она шевельнулась, словно почувствовав взгляд моих зеленых глаз, но так и не проснулась. Я слушала ее неровное, прерывающееся дыхание и улыбалась нежной, исполненной уверенности улыбкой. Затем я посмотрела на часы: ровно через час ей нужно будет дать следующую дозу лекарства. Пожалуй, пора будить Гарри.

Легкая, как призрак, я выскользнула в коридор и тихонько постучалась в дверь его спальни. Но дверь мне открыл вовсе не Гарри.

– Гарри спит, – шепотом сообщила мне Селия. – Он сказал, что ваша мама серьезно заболела. Можно мне вместо него посидеть с ней?

Я не сумела сдержать неуместной улыбки. Вот все и решилось само собой. И решилось так же легко, как легко тот лунный луч указал мне дорогу к маминой постели.

– Спасибо, Селия. Спасибо, моя дорогая, – сказала я. – Я действительно еле держусь на ногах. – В руке у меня был пузырек с настойкой опия и маленькая медицинская «поилка». – Это лекарство нужно дать ей через полчаса, – сказала я. – Джон перед уходом в точности объяснил мне, что и когда нужно делать. Он сказал, что ей нужно обязательно все это выпить.

Селия взяла у меня пузырек и стаканчик, с готовностью кивнула и сказала:

– Я непременно сделаю так, чтобы она выпила все лекарство. А что, Джон все еще спит? Как же он устал, бедненький!

– Он уже успел немного отдохнуть, когда с мамой все это случилось, – сказала я. – И держался просто великолепно. Гарри тебе потом расскажет. И он был очень точен, объясняя нам, что и как делать.

– Теперь тебе тоже необходимо отдохнуть, – сказала Селия. – Иди и поспи. Я непременно позову тебя, если будут какие-то перемены, и через полчаса обязательно дам ей настойку опия, как и велел Джон.

Я благодарно ей кивнула и, неслышно ступая, спустилась вниз. Я немного постояла у дверей библиотеки, слушая храп Джона, потом осторожно толкнула дверь и вошла.

За окнами туманной серой дымкой теплился рассвет, и в утренних сумерках передо мной предстало то, что осталось от человека, так гордившегося когда-то своей любовью ко мне. Джон по-прежнему сидел в кресле, но дорожную одежду так и не снял, и теперь она вся была покрыта отвратительными следами рвоты. В какой-то момент, видимо в приступе ярости, он вдребезги разбил стакан о каменную облицовку камина и стал пить прямо из бутылки. Теперь бутылка была почти пуста, но это, по крайней мере, помогло ему, наконец, крепко уснуть. Рядом с креслом валялся медицинский саквояж, и весь пол был усыпан всевозможными пилюлями и пузырьками, вывалившимися из его разверстой пасти.

Не сводя глаз с распростертого тела мужа, размякшего, грязного, дурно пахнущего, я, приподняв юбку и стараясь ее не испачкать, шагнула назад и медленно, стараясь действовать как можно тише и осторожней, закрыла за собой дверь и заперла ее изнутри. Мне было вовсе не нужно, чтобы кто-то из верных слуг, жалея «мисс Беатрис», привел в порядок ее молодого мужа и убрал загаженную комнату, прежде все остальные успеют увидеть.

Затем, сопровождаемая легким шелестом шелкового платья, я скользнула в смежную с библиотекой комнату и быстро прошла в свою спальню в западном крыле.

Моя горничная, естественно, крепко спала, поскольку я никогда не требовала, чтобы слуги бодрствовали после полуночи, ожидая меня. Я быстро разделась, с наслаждением выскользнув, наконец, из платья и пропотевших измятых нижних юбок. Казалось, прошло полжизни с тех пор, как я лежала на ковре с задранным подолом и совокуплялась с Гарри. Мои юбки теперь казались мне покрытыми несмываемой грязью прошлого, и я швырнула их на пол вместе с платьем, корсетом, чулками и всем прочим.

Затем я выбрала легкий утренний капот того же нежно-розового, обнадеживающего цвета, что и утренняя заря, которая уже занималась над садом. День обещал быть жарким. Но еще и долгим и трудным. Я понимала: мне понадобится вся моя ловкость и сообразительность. Вода в кувшине, остывшая за ночь, была очень холодной, но я не только умылась, но и облила водой все свое дрожащее тело. Мне необходимо было взбодриться. Из всего множества людей, которые спокойно спали сейчас в нашем большом доме, только я должна была не просто бодрствовать, но и казаться оживленной и собранной. Сегодняшний день должен был стать для меня испытанием, во время которого мои претензии на Широкий Дол могут повернуться либо одной, либо другой стороной, точно подброшенная наудачу монетка. Так что я решила не упускать ни одной мелочи, способной добавить мне бодрости, бдительности и силы духа.

Накинув на голое тело холодный шелковый капот, я завернулась в шаль, поудобней устроилась в кресле и стала ждать. Прошло, должно быть, около часа, и мне, конечно, хотелось знать, что там творится, в маминой спальне, но я слишком устала, и у меня попросту не было сил снова красться в ту часть дома. К тому же следовало проявить терпение и мудрость, и я сидела смирно, положив ноги на пуфик и ожидая, что получится именно так, как я задумала. Наконец внизу хлопнула дверь, и я услышала голос Селии, ставший пронзительным от страха. Она барабанила в дверь библиотеки и громко звала моего мужа:

– Джон! Джон! Проснитесь!

Я рывком отворила дверь, бросилась к лестнице и столкнулась с Селией, явно спешившей ко мне. Вид у меня был такой, словно я только что вскочила с постели.

– Что случилось? – спросила я.

– Твоей маме совсем плохо! – Селия была в отчаянии. – Я дала ей настойку опия, как ты и сказала, и она, похоже, уснула. Но теперь она какая-то… слишком холодная. И пульс я у нее не могу отыскать! – Ее лицо выглядело до нелепости юным и испуганным.

Я в волнении протянула к ней руки, и она крепко их сжала, а потом мы обе бросились по лестнице вниз.

– А что Джон? – спросила я на бегу.

– Я так и не смогла его разбудить. Он, похоже, заперся изнутри, – сообщила она, глядя на меня в полном смятении.

– Ничего, у меня есть запасной ключ, – сказала я и, повернув ключ в замке, настежь распахнула дверь библиотеки, чтобы Селия собственными глазами увидела, что там творится.

В ярком утреннем свете были хорошо видны и отвратительные пятна на одежде Джона, и лужи рвоты у камина на бесценном персидском ковре. Во сне он, видно, нечаянно опрокинул последнюю, недопитую, бутылку виски, и голова его лежала в луже коричневатой жидкости, от которой исходил противный кислый запах. Кресло почему-то валялось на боку, подушки на подоконнике были все перепачканы конским навозом с сапог Джона, а он сам, этот светоч медицинской науки, лежал, точно шелудивый пес, в собственной блевотине и даже не пошевелился, когда мы с Селией с громкими криками ворвались в библиотеку.

Я решительно направилась к колокольчику на стене и прозвонила сигнал общей тревоги. Затем схватила кувшин и всю воду выплеснула Джону в лицо. Он застонал, беспомощно мотая головой, лежащей в луже. Из кухни, где уже слышался грохот сковородок и кастрюль, к нам спешили люди; я услышала, как наверху, громко топая босыми ногами, по коридору пробежал Гарри и с шумом обрушился вниз по лестнице. Первым в библиотеку вбежал он, за ним – наша посудомойка.