Широкий Дол - Филиппа Грегори

– Да, – снова сказала я.

Он, шатаясь, вышел из комнаты и на лестнице был вынужден схватиться за деревянные полированные перила, чтобы удержаться от падения. Часы в гостиной и в холле зловещим дуэтом пробили полночь. Я молча подняла подсвечник повыше, освещая лестницу, и Джон, цепляясь своим саквояжем за каждый резной столбик, стал с грохотом спускаться и несколько раз чуть не потерял равновесие. Я проводила его до библиотеки. Открывая дверь, он пошатнулся, когда она подалась под его рукой, но все же устоял на ногах, а я, поставив подсвечник на стол, беззвучно, как привидение, скользнула обратно.

Гарри стоял у дверей гостиной, точно слишком задержавшийся гость, не решаясь войти. Я попросила его присмотреть за мамой, и он кивнул, жалкий, оцепеневший от ужаса, и стал подниматься в мамину спальню. Я выждала, пока он закроет за собой дверь, и снова, собрав все остатки своего мужества, направилась в библиотеку, чтобы лицом к лицу встретиться со своим мужем.

Джон уже снова сидел, бессильно откинувшись на спинку, в том же широком кресле, где провел весь день. Между коленями у него была зажата очередная бутылка виски; в руке он держал стакан с янтарной жидкостью, а свои отвратительные грязные сапоги снова уложил на бархатную подушку оконного сиденья.

– Что могло вызвать у мамы такой приступ? – спросила я, осторожно приближаясь к его креслу, освещенному лишь холодным лунным светом, лившимся из окна, за которым был виден совершенно фантастический, какой-то серебристый пейзаж.

– Не знаю, – ответил Джон. – Она все время повторяет ваши имена – Беатрис и Гарри, – словно вы можете ей в чем-то помочь, но я не понимаю, в чем именно. Как не понимаю и того, почему она все время говорит: «Я только хотела взять мой роман». Ты понимаешь, что это значит, Беатрис?

– Нет, – сказала я, стараясь держаться уверенно и надеясь, что и на этот раз моя ложь сумеет выдержать тяжесть сложившейся ситуации. – Я вообще ничего не понимаю, Джон. Маму что-то явно расстроило, но я просто не знаю, что бы это могло быть. Я не знаю даже, что за роман она читала.

И тут он вдруг отвернулся от меня, и я поняла: он думает не о своей пациентке, а о своей жене.

– Ты сейчас лучше уходи, Беатрис, – почти жалобным тоном попросил он. – Ты же знаешь, что я очень хотел бы простить тебя, чтобы между нами все снова было как прежде, но я совершенно измучен. Для твоей матери я сделал все, что мог. Ее состояние стабильно, и сегодня я больше ничего не смогу для нее сделать. Могу только пообещать тебе, что она будет жить. А завтра мы с тобой непременно поговорим. Сейчас же мне лучше остаться одному. Мне это просто необходимо. Я должен оплакать свою прежнюю жизнь. Я мчался домой, полный мечтаний, и мне сложно сразу справиться со столь внезапными переменами. С тем, что все в моей жизни в одну минуту перевернулось с ног на голову. Дай мне немного времени, Беатрис. Позволь мне хотя бы сегодня побыть одному. Надеюсь, что завтра я снова стану самим собой.

Я кивнула, наклонилась, поцеловала его в лоб и вполне искренне сказала:

– Прости меня. Мне очень жаль, что я совершила в жизни столько дурных поступков – думаю, ты никогда и не узнаешь, как много я их совершила. И мне очень жаль, что я причинила тебе такую боль. Я люблю тебя, Джон, и ты это знаешь.

Его рука лишь коснулась моей руки, но он не сжал мои пальцы, как обычно, а лишь тихо сказал:

– Я знаю, Беатрис. И все же дай мне немного времени, чтобы побыть одному. Я пьян, я страшно устал, я просто не в состоянии сейчас разговаривать с тобой.

Я еще раз поцеловала его и тихонько вышла из библиотеки. Уже открыв дверь, я обернулась и посмотрела на него. Он уже снова погрузился в пучину горя, усталости и пьянства. Я еще успела увидеть, как он снова наполнил свой стакан, сделал несколько больших глотков, а потом задержал виски во рту, явно наслаждаясь его вкусом. И мир вдруг показался мне ужасно несправедливым и жестоким. Ах, если бы для меня существовал иной путь к Широкому Долу!

Однако сидеть, как Джон, в библиотеке и говорить, что мне нужно время, чтобы подумать, я не могла. Там, наверху, распростертая на постели, жалобно стонала моя мать, а мой брат сидел возле нее и со все возрастающим страхом прислушивался к ее стонам. А за стенами дома наша земля все звала того, кто мог бы стать ее истинным хозяином, кто был бы способен управлять ею. Нет, я никогда не имела права отдыхать. Всегда находилось какое-то дело, которое я должна была сделать.

Гарри сидел возле мамы и был почти так же бледен, как она.

– Беатрис! – воскликнул он, едва я вошла в комнату. Потом вскочил, оттащил меня в сторону от кровати и истерически прошептал: – Беатрис, мама знает! Она нас видела! Она говорит во сне! Она все знает! Что же нам делать?

– Ох, Гарри, немедленно прекрати! – резко одернула его я. Я и без того была слишком измучена, чтобы еще и его утешать и успокаивать. Мне вполне хватало и того, что мой муж видеть меня не может, а у моей матери при моем приближении просто сердце останавливается, словно я – ангел смерти. – Все и так достаточно плохо. Не хватало еще, чтобы ты тут изображал девственно чистую «королеву мая»!

Гарри, потрясенный моей резкостью, даже пикнуть не успел, как я вытолкнула его из комнаты и сказала все тем же резким тоном:

– Один из нас должен остаться с мамой и по часам давать ей настойку опия. Я посижу часов до четырех, а потом до утра будешь дежурить ты. Все, ступай спать.

Он явно хотел что-то возразить, но я, подтолкнув его в спину обоими кулаками, сказала:

– Ох, да иди же, Гарри! Меня уже тошнит ото всего, что случилось этой ночью, и от тебя тоже тошнит! Иди, пожалуйста, и ложись спать, чтобы потом и я могла хоть немного отдохнуть. А утром мы непременно найдем какой-нибудь выход. Только сейчас, ради бога, ступай спать!

Видимо, Гарри все-таки услышал в моем голосе отчаяние, потому что прекратил причитать, как старая дева, поцеловал мои стиснутые кулаки и молча двинулся по коридору к своей спальне. Я же, резко повернувшись, открыла дверь в мамину спальню и, понурившись, как узник, идущий на эшафот, двинулась к ее постели.

Она металась, стонала и без конца повторяла одно и то же: «Гарри! Беатрис! Нет! Нет!», но лекарство все-таки действовало: больше она ничего сказать не могла. Надо сказать, часы, проведенные у ее постели, были далеко не самыми приятными в моей жизни. Я понимала, что мой муж там, в библиотеке, продолжает оглушать себя неимоверным количеством виски, лишь бы меня не видеть и не вспоминать обо мне. Гарри наверняка уже нырнул к Селии в постель, надеясь найти утешение подле ее теплого и безгрешного тела. Рядом со мной, одурманенная снотворным, спала моя мать, и бедное ее сердце старалось биться как прежде, несмотря на те поистине смертоносные знания, которые столь неожиданно на нее обрушились. И только я не спала в ту ночь. Точно ведьма, следила я за движением лунного луча, прокладывавшего во тьме волшебную дорожку от моего стула к маминой постели. Я сидела, собирая и втягивая в себя силу той черной земли, что спала за окнами дома, и ждала, когда сил у меня соберется достаточно, чтобы сделать первый, самый важный шаг.