Грибоедов - Екатерина Цимбаева

17 декабря вместо известия о передаче пяти куруров Паскевич получил донесение о выезде к нему уполномоченного от шаха, мирзы Абул-Хасан-хана, для ведения новых переговоров, теперь уже от имени шаха, а не его сына, которым шах будто бы был недоволен. Эта изощренная выдумка принадлежала английскому доктору Макнилу, с недавних пор почти жившему в гареме шаха и с успехом влиявшему на политику Ирана. Он сперва хотел заморочить голову Вальховскому и предложил ему оставить деньги на сохранение в британской миссии, с тем чтобы они были переданы России после ухода ее войск из всего Азербайджана. Молодой человек отказался, поскольку это означало бы согласие на посредничество англичан, давно отвергнутое Грибоедовым. Тогда Макнил толкнул шаха на прежний путь задержек и затяжек.

22 декабря взбешенный и растерявшийся от неожиданности Обрезков подал Паскевичу новую записку с рассуждениями насчет заключения мира. На сей раз он и сам сознавал, что не владеет местной ситуацией. Он предложил два варианта развития отношений с персами: либо подписать договор с Аббасом-мирзой до уплаты денег, разъехаться и ждать Абул-Хасан-хана для переговоров о деньгах; либо ничего не подписывать, разъехаться и ждать. Для Обрезкова ключевым словом было «разъехаться», он даже соглашался ждать. Грибоедов неожиданно занял противоположную позицию. Ему словно передалось всегдашнее нетерпение Обрезкова, но причиной был не тезис петербуржца «Хочу домой!». Грибоедов знал, когда надо ждать, а когда уже не следует этого делать. Он мог с бесконечным терпением обсуждать условия договора, но, после того как тот был, наконец, составлен, бросить работу и начать все заново значило бы проявить глупую слабость. «Больно сказать, — заметил он Паскевичу, — но мы после военных удач делаемся посмешищем побежденного неприятеля». Александр Сергеевич твердо потребовал не принимать посланника шаха. «Перемирие уже слишком продолжается, — убеждал он, — и если рассчитывать время в смысле персиян, то перемирие надлежит заключить на шесть, на десять, на сто лет». Грибоедов настаивал на разрыве с Аббасом-мирзой, что не отдалит, а ускорит присылку денег: «Вступать в переговоры с Абул-Хасан-ханом ни в коем случае не должно, это — единственно трата времени, пища нерешительности, и завлечет нас в пустые, вздорные, нелепые толки, которыми персияне забавлялись над нами в течение слишком пятидесяти дней». Тут Обрезков в кои-то веки от всей души поддержал младшего коллегу. Однако вывод Грибоедова поверг его в шок: «Никаких нет средств согласить на наши предложения Абул-Хасана, кроме оружия».

Паскевич усомнился в возможности новой военной кампании. Со всех точек зрения, это была бы авантюра. Император очень рассердился бы за захват Тегерана, сочтя этот шаг политически неверным. Кроме того, переваливать горные хребты зимой было опасно, но куда хуже было бы оказаться на Султанейской равнине в период весеннего таяния снегов в горах. Войска не смогли бы выбраться в Россию из-за распутицы, вынуждены были бы ждать лета, а летняя невыносимая жара и неизбежные эпидемии уничтожили бы больше солдат, чем самые кровопролитные сражения, которых, впрочем, не предвиделось. Паскевич возражал против войны, но Грибоедов стоял на своем и клялся, что заключит договор до распутицы. Рождество прошло в спорах, но к Новому году Грибоедов победил. Дабы удержать Паскевича в принципах твердости, он написал ему памятную записку, с тем чтобы тот заглядывал в нее в минуты возврата нерешительности. Никогда раньше Грибоедов не позволял себе обращаться к родственнику в повелительном наклонении, но тот не обиделся, прочел записку, принял к сведению и даже приписал внизу кое-что от себя:

«На память.

Не принимать посланников неприятельских без подписанного шахом согласия на все наши условия, которые ему уже известны.

Не принимать их с большим уважением, покудова нет ручательства, что военные действия не возобновятся.

Угрожать им бунтом за бунт, который они у нас возбудили. Они больше ничего не страшатся, когда еще остается им Испаган, Шираз и пр., куда бежать можно. — Довольно того, что мы не прибегнем к возмутительным средствам, и по заключению мира скажем им, что это верное орудие мы имели в руках наших, но против их не обратили.

На словах и в переписке не сохранять тона умеренности, персияне его причтут к бессилию, к истощению средств, к невозможности далее простирать наши завоевания.

Угрожать, что возьмем провинции по Кафланку, с моря овладеем Астрабадом и пр. То же при случае объявить англичанам (не на письме однако).

Условия предварительных соглашений: уплата немедленно наличной суммы, возвращение всех наших пленных. Не позабыть также статью в пользу трухменцев, Кельб-бея, и прочих, которые по нашему внушению делали набеги против персиян, следовательно, предать их мщению неприятелей будет бессовестно».

6 января Абул-Хасан-хан прибыл в ставку Паскевича. 7 января ему были вручены декларация о разрыве и проект трактата, в котором, как заявил Паскевич, не будет переменено ни слова. 10 января тремя колоннами русские войска вышли из Тавриза, направляясь на крепость Урмию на западе, Ардебиль на востоке и на сам Тегеран на юге. Грибоедов жалел только, что не подвиг Паскевича на войну еще в декабре. Вальховский, по его мнению, не вполне справился с поручением — слишком много общался с персами и англичанами, слишком много проявил ненужной инициативы, чуть ли не пытался устанавливать новые правила выплат. 11 января он уведомил о высылке денег из Тегерана, но Грибоедов в ответ посоветовал ему быть менее доверчивым и смотреть зорче: наверняка транспорт воротился в столицу через другие ворота; для того чтобы пресечь подобные персидские шутки, Вальховский и был послан к шаху — он обязан был бы лично и неотлучно сопровождать транспорт. Выразив молодому офицеру свое и генерала неудовольствие, Грибоедов постарался смягчить упрек словами, что «все мы очень, очень желаем вас видеть, по мне, так и без денег», и тотчас дал несколько советов, как приехать все же с деньгами.

В этот момент Грибоедов счел необходимым полностью иметь представление о ситуации в персидских и английских верхах: по его распоряжению его агенты в Тегеране перехватывали всю переписку Макнила с Макдональдом и персидских вельмож между собой, пересылали ему копии, а он, уже следил за их переводом и представлял Паскевичу. Эта I истинно дипломатическая игра позволяла вполне точно следить за сменой курса шаха и английской миссии и решать, когда и куда наносить решающие удары.

15 января пала Урмия, 25-го — Ардебиль (тут и захватили пресловутую библиотеку), Паскевич взял Миане на самых подступах к Тегерану. Несмотря на мороз, сильнейший ветер и гололед в горах, солдаты не жаловались: что ни говори, но русской и даже кавказской армии легче воевать в зимних снегах, чем в раскаленном летнем мареве в безводной полупустыне. Испугался ли шах внезапного и резкого продвижения русской армии, но англичане испугались за него. Возникла весьма вероятная угроза падения Каджарской династии и перехода всего Азербайджана под власть России. Правда, Николай I этого не хотел и не допустил бы, но он был далеко, а Грибоедов усиленно распространял подобные слухи, велел их и Вальховскому в самом Тегеране распространять, даже Паскевич вошел во вкус и порой подбрасывал идеи, что бы такое еще распространить.