Идиот - Федор Достоевский

Действующее лицо нашего рассказа, Гаврила АрдалионовичИволгин, принадлежал к другому разряду; он принадлежал к разряду людей “гораздопоумнее”, хотя весь, с ног до головы, был заражен желанием оригинальности. Ноэтот разряд, как мы уже и заметили выше, гораздо несчастнее первого. В том-то идело, что умный “обыкновенный” человек, даже если б и воображал себя мимоходом(а пожалуй, и во всю свою жизнь) человеком гениальным и оригинальнейшим, тем неменее сохраняет в сердце своем червячка сомнения, который доводит до того, чтоумный человек кончает иногда совершенным отчаянием; если же и покоряется, тоуже совершенно отравившись вогнанным внутрь тщеславием. Впрочем, мы во всякомслучае взяли крайность: в огромном большинстве этого умного разряда людей делопроисходит вовсе не так трагически; портится разве под конец лет печенка, болееили менее, вот и всё. Но всё-таки, прежде чем смириться и покориться, эти людичрезвычайно долго иногда куралесят, начиная с юности до покоряющегося возраста,и всё из желания оригинальности. Встречаются даже странные случаи: из-зажелания оригинальности иной честный человек готов решиться даже на низкое дело;бывает даже и так, что, иной из этих несчастных не только честен, но даже идобр, провидение своего семейства, содержит и питает своими трудами даже чужих,не только своих, и что же? всю-то жизнь не может успокоиться! Для негонисколько не успокоительна и не утешительна мысль, что он так хорошо исполнилсвои человеческие обязанности; даже, напротив, она-то и раздражает его: “Вот,дескать, на что ухлопал я всю мою жизнь, вот что связало меня по рукам и поногам, вот что помещало мне открыть порох! Не было бы этого, я, может быть,непременно бы открыл — либо порох, либо Америку, — наверно еще не знаю что, нотолько непременно бы открыл!” Всего характернее в этих господах то, что онидействительно всю жизнь свою никак не могут узнать наверно, что именно им такнадо открыть, и что именно они всю жизнь наготове открыть: порох или Америку?Но страдания тоски по открываемому, право, достало бы в них на долю Колумба илиГалилея.

Гаврила Ардалионович именно начинал в этом роде, но толькочто еще начинал. Долго еще предстояло ему куралесить. Глубокое и беспрерывноесамоощущение своей бесталанности и, в то же время, непреодолимое желаниеубедиться в том, что он человек самостоятельнейший, сильно поранили его сердце,даже чуть ли еще не с отроческого возраста. Это был молодой человек сзавистливыми и порывистыми желаниями и, кажется, даже так и родившийся сраздраженными нервами. Порывчатость своих желаний он принимал за их силу. Присвоем страстном желании отличиться, он готов был иногда на самый безрассудныйскачек; но только что дело доходило до безрассудного скачка, герой наш всегдаоказывался слишком умным, чтобы на него решиться. Это убивало его. Может быть,он даже решился бы, при случае, и на крайне низкое дело, лишь бы достигнутьчего-нибудь из мечтаемого; но как нарочно, только что доходило до черты, онвсегда оказывался слишком честным для крайне низкого дела. (На маленькое низкоедело он, впрочем, всегда готов был согласиться.) С отвращением и с ненавистьюсмотрел он на бедность и на упадок своего семейства. Даже с матерью обращалсясвысока и презрительно, несмотря на то, что сам очень хорошо понимал, чторепутация и характер его матери составляли покамест главную опорную точку и егокарьеры. Поступив к Епанчину, он немедленно сказал себе: “Коли уж подличать,так уж подличать до конца, лишь бы выиграть”, и — почти никогда не подличал доконца. Да и почему он вообразил, что ему непременно надо было подличать? Аглаион просто тогда испугался, но не бросил с нею дела, а тянул его, на всякийслучай, хотя никогда не верил серьезно, что она снизойдет до него. Потом, вовремя своей истории с Настасьей Филипповной, он вдруг вообразил себе, чтодостижение всего в деньгах. “Подличать, так подличать”, повторял он себе тогдакаждый день с самодовольствием, но и с некоторым страхом; “уж коли подличать,так уж доходить до верхушки, ободрял он себя поминутно; рутина в этих случаяхоробеет, а мы не оробеем!” Проиграв Аглаю и раздавленный обстоятельствами, онсовсем упал духом и действительно принес князю деньги, брошенные ему тогдасумасшедшею женщиной, которой принес их тоже сумасшедший человек. В этомвозвращении денег он потом тысячу раз раскаивался, хотя и непрестанно этимтщеславился. Он действительно плакал три дня, пока князь оставался тогда вПетербурге, но в эти три дня он успел и возненавидеть князя за то, что тотсмотрел на него слишком уж сострадательно, тогда как факт, что он возвратилтакие деньги, “не всякий решился бы сделать”. Но благородное самопризнание втом, что вся тоска его есть только одно беспрерывно-раздавливаемое тщеславие,ужасно его мучило. Только уже долгое время спустя разглядел он и убедился, каксерьезно могло бы обернуться у него дело с таким невинным и странным существомкак Аглая. Раскаяние грызло его; он бросил службу и погрузился в тоску иуныние. Он жил у Птицына на его содержании, с отцом и матерью, и презиралПтицына открыто, хотя в то же время слушался его советов и был настолькоблагоразумен, что всегда почти спрашивал их у него. Гаврила Ардалионовичсердился, например, и на то, что Птицын не загадывает быть Ротшильдом и неставит себе этой цели. “Коли уж ростовщик, так уж иди до конца, жми людей,чекань из них деньги, стань характером, стань королем иудейским!” Птицын былскромен и тих; он только улыбался, но раз нашел даже нужным объясниться с Ганейсерьезно и исполнил это даже с некоторым достоинством. Он доказал Гане, чтоничего не делает бесчестного, и что напрасно тот называет его жидом; что еслиденьги в такой цене, то он не виноват; что он действует правдиво и честно и, по-настоящему,он только агент по “этим” делам, и наконец что благодаря его аккуратности вделах он уже известен с весьма хорошей точки людям превосходнейшим, и дела егорасширяются. “Ротшильдом не буду, да и не для чего, — прибавил он смеясь, — адом на Литейной буду иметь, даже, может, и два, и на этом кончу”. “А кто знает,может, и три!” — думал он про себя, но никогда недоговаривал вслух и скрывалмечту. Природа любит и ласкает таких людей: она вознаградит Птицына не тремя, ачетырьмя домами наверно, и именно за то, что он с самого детства уже знал, чтоРотшильдом никогда не будет. Но зато дальше четырех домов природа ни за что непойдет, и с Птицыным тем дело и кончится.

Совершенно другая особа была сестрица Гаврилы Ардалионовича.Она тоже была с желаниями сильными, но более упорными, чем порывистыми. В нейбыло много благоразумия, когда дело доходило до последней черты, но оно же неоставляло ее и до черты. Правда, и она была из числа “обыкновенных” людей,мечтающих об оригинальности, но зато она очень скоро успела сознать, что в нейнет ни капли особенной оригинальности, и горевала об этом не слишком много, —кто знает, может быть, из особого рода гордости. Она сделала свой первыйпрактический шаг с чрезвычайною решимостью, выйдя замуж за господина Птицына;но выходя замуж она вовсе не говорила себе: “подличать, так уж подличать, лишьбы цели достичь”, как не преминул бы выразиться при таком случае ГаврилаАрдалионович (да чуть ли и не выразился даже при ней самой, когда одобрял еерешение, как старший брат). Совсем даже напротив: Варвара Ардалионовна вышлазамуж после того, как уверилась основательно, что будущий муж ее человекскромный, приятный, почти образованный и большой подлости ни за что никогда несделает. О мелких подлостях Варвара Ардалионовна не справлялась, как о мелочах;да где же и нет таких мелочей? Не идеала же искать! К тому же она знала, что,выходя замуж, дает тем угол своей матери, отцу, братьям. Видя брата внесчастии, она захотела помочь ему, несмотря на все прежние семейные недоумения.Птицын гнал иногда Ганю, дружески, разумеется, на службу. “Ты, вот, презираешьи генералов, и генеральство, — говорил он ему иногда шутя, — а посмотри, все“они” кончат тем, что будут в свою очередь генералами; доживешь, так увидишь”.“Да с чего они берут, что я презираю генералов и генеральство?” — саркастическидумал про себя Ганя. Чтобы помочь брату, Варвара Ардалионовна решиласьрасширить круг своих действий: она втерлась к Епанчиным, чему много помоглидетские воспоминания; и она, и брат еще в детстве играли с Епанчиными. Заметимздесь, что если бы Варвара Ардалионовна преследовала какую-нибудь необычайнуюмечту, посещая Епанчиных, то она, может быть, сразу вышла бы тем самым из тогоразряда людей, в который сама заключила себя; но преследовала она не мечту; тутбыл даже довольно основательный расчет с ее стороны: она основывалась нахарактере этой семьи. Характер же Аглаи она изучала без устали. Она задала себезадачу обернуть их обоих, брата и Аглаю, опять друг к другу. Может быть, онакое-чего и действительно достигла; может быть, и впадала в ошибки, рассчитывая,например, слишком много на брата и ожидая от него того, чего он никогда иникоим образом не мог бы дать. Во всяком случае, она действовала у Епанчиныхдовольно искусно: по неделям не упоминала о брате, была всегда чрезвычайноправдива и искренна, держала себя просто, но с достоинством. Что же касаетсяглубины своей совести, то она не боялась в нее заглянуть и совершенно ни в чемне упрекала себя. Это-то и придавало ей силу. Одно только иногда замечала всебе, что и она, пожалуй, злится, что и в ней очень много самолюбия и чуть лидаже не раздавленного тщеславия; особенно замечала она это в иные минуты, почтикаждый раз, как уходила от Епанчиных.