Краткая история семи убийств - Марлон Джеймс

Шотта Шериф – это он обратился ко мне насчет того, чтобы стать председателем Совета замирения. Сначала они с Папой Ло и с кем-то еще съездили в Англию, убедить Певца вернуться и дать концерт, чтобы собрать денег для гетто. Ха, ну ты спросил: почему при всех тех политиканах, что каждый день наведывались в гетто, для сбора денег все равно понадобилось устраивать концерт. Короче, он выставил мое имя как председателя, и никто не возразил. Шотта Шериф – никогда еще не видел человека, который бы так печально вручал мне ствол, будто я его разочаровываю или типа того. Даже среди ганменов он всегда поручал мне не ганменскую работу, вроде организовать танцульки, провести похороны; пару раз даже приставлял меня к политиканам, когда те проходили через гетто. А однажды туда пришли двое белых с камерой, снять какой-то сюжет про Коронейшн-маркет, и он мне сказал: «Тристан, кули ты наш, сходи покажи этим людям рынок и поговори, как умеешь». Я-то и не знал, о чем говорить, и тут белая женщина наводит на меня камеру, и я вижу, она не просто ждет, что я покажу им рынок, но еще и расскажу о нем. Дают мне микрофон, как будто я ведущий «Поезда соул»[223]. Шотта Шериф, скажу я тебе, был не такой, как все. Он был… был… Я… Я… Нажми на «стоп». Останови пленку. Останови пленку, твою мать.

Ты куда? Садись давай. Я тебе, так и быть, порассказываю. Вот Певец готовится ко второму своему концерту за мир. Свет на месте, микрофоны, аппаратура на сцене, он даже проводит повторный саундчек. Мне в офис звонит Джоси Уэйлс: один из ящиков со световым оборудованием, оказывается, до сих пор на пристани, а им его срочно нужно на сцену. Ну я, понятно, делаю звонок министру нацбезопасности, чтобы тот ящик растаможили. Для решения этого вопроса Уэйлс посылает одного из своих людей, тоже от ЛПЯ. Назвался он Ревуном. С ним достаточно одной минуты, чтобы почуять, что он играет, что что-то в нем не то – снаружи одно, а внутри совсем другое. Он даже «да» говорит, как на публику. И вот я на совещании, и мне кто-то говорит, что тот ящик с оборудованием до сцены так и не дошел, хотя все документы на него были у меня на столе. Ну, а когда кто-то пробросил, что в Копенгагене многие сейчас сплавляют свои старые стволы «Уэнг-Гэнг», потому как получили новенькие, еще в масле, то я прямиком смотрю на Ревуна, а тот и глазом не моргнет. Совещание я заканчиваю пораньше и напоминаю ему, что чего-то часть денег за концерт задерживается.

– Ревун, минуточку, – говорю я ему, а он отодвигается. – Что такое вообще, бомбоклат, деется?

– Насчет чего? – включает он дурака.

– Что там за херь со световым оборудованием? Ты знал, что там вместо аппаратуры стволы?

– А я, что ли, тот ящик разгружал? Так чего меня пытать?

– Не умничай тут, засранец, тебя это не красит, – говорю я ему.

Он скорчил мину, как будто унюхал дурной запах. А затем говорит:

– Послушай, бро. Ты тут ради мира радеешь, ну так радей, я ж тебе не препятствую. А я тут тоже с миром имею дело, только пишется он по-другому. «Писа́ть» и «пи́сать» – чуешь разницу?

И уходит. Забавно – не думаю, чтобы он так разговаривал с кем-нибудь другим в гетто. Так и не знаю, хотел он меня припугнуть или ум свой показать. Ему определенно не понравилось, что я не счел его симпатягой… Ну да хватит об этом козле. Скажи-ка мне лучше правду, Алекс Пирс: почему ты не можешь вернуться на Ямайку?

Насчет халтурки эта двинутая на всю голову колумбийская сука проявила свое всегдашнее своеобразие. «Прикончить его, но не торопясь, чтобы он напоследок узнал: удар готовила не я, так что ничего личного. Просто пусть все негрилы от Бискейна до Кендалл-Уэст[224] научатся уважать маму-джаму».

Ее слова, не мои: эта лесбия-нелегалка до сих пор так и не научилась разговаривать, как янки. В общем, это я должен довести до мазафакера, пока тот истекает кровью. Она еще много всякой хрени буровила, которую я тоже не понял, – может, потому, что она сама толком не запомнила изначального послания. Эта сука все делает вид, будто приказы исходят от нее, хотя сама она всего лишь гребаная штафирка. Секретутка, блин. Да ну ее, эту Гризельду Бланко, нах. Я в Нью-Йорке, и поцелуйте все меня в очко.

Прикиньте, я снова оказался в Чикаго, хотя пообещал кой-кому из громил, что больше туда ни ногой, потому что последняя ликвидация, пять лет назад, вышла очень уж криво. Устранение того перца на Саут-Сайде выросло в чек на кругленькую сумму, который банда хотела обналичить. Чек я забрал на квартире у Денни, там и перемолвились по делам. Мне предложили: как насчет пятисот баксов по-быстрому? Мы вдвоем с Пако убираем одного кренделя по имени Юстас, и бабло на руки. «Юстас? – переспросил Пако. – Он что, педик какой-то?» Парень из банды не ответил. Сказал лишь, что все, в общем-то, просто: в девять десять по четвергам жена у него уходит на спевки в хор, а он усаживается в подвале со своим проектором, сигарой в одной руке и хером в другой и балуется под «Вишневые хлопушки» (выпуски с первого по четвертый). Пако соскочил, сказав, что он вор, а не громила. Когда я почти уже спустился в подвал, тот тип меня заметил, но с одной рукой на хере, а другой вообще стыд сказать где, ствола он схватить не успел. Я стрелял и все не мог остановиться. Грохот стоял такой, что я не сразу расслышал, как верещит его жена, – оказалась, как назло, дома. Она побежала, а я побежал за ней, молясь, чтобы она не успела домчаться до двери. Но она добежала и с воплями выскочила наружу. И вот мы бежим вниз по Мартин-стрит – она в комбинашке, тапках с помпонами и визжит как резаная, а я сзади с «Глоком». Шлепнул ее посреди дороги, как раз когда мимо проезжали два пикапа. Один затормозил, и я выстрелил в заднее стекло – жахал не останавливаясь, пока тот не въехал в дерево ярдах в семидесяти. Покончив с этим дерьмом, из Чикаго я был вынужден сделать ноги.

И вот когда я за полгода уже подостыл в Нью-Йорке, мне поступил звонок. Похоже, слушок пополз. Дело в Саут-Сайде вышло неряшливым и топорным, но без срыва. Единственный минус – большие сопутствующие потери, ну да это что. Я был молодой, но не дурак; дерзкий, но умел прислушиваться, а здесь дело обещало быть легким. Жидяра, что вел бухгалтерию банды вот уже десять лет, вдруг впал в подозрительную задумчивость. Кто знает, виноват он или нет – налицо были всего лишь снимки, где он заходит в офис ФБР, а через три часа оттуда выходит. Свое дело жид сделал: чек обналичил. К тому же на момент звонка он так мне надоел, что я сам собирался шмальнуть его в ванне. Четырнадцатое декабря, четыре часа вечера. 207-я улица, еврейский Бронкс, где какие-то ямайские ниггеры со смешным акцентом, которые обычно тише воды, начали понемногу просачиваться в окраины. Два этажа и чердак. Замки я чпокаю с семи лет. Главное – это ступеньки; я надеялся, что они чем-нибудь покрыты, это маскирует скрипы. Никаких деталей мне не дали – не сказали даже, сколько в доме комнат, так что приходилось все сложности брать на себя.