Вокруг себя был никто - Яков Шехтер

– Куда путь держите? – провозгласил он, демонстративно загораживая дорогу.

– На собрание психометрического общества, – отозвался Мотл. – Неужто вы меня не признали? Я же Мотл, а это наш гость, психометрист из Реховота.

– Признать-то, может, и признал, – сурово отвечал дед, – а спросить положено. Нас тут не на чай-сахар поставили, а службу нести.

Ну-ну, хоть стой, хоть падай! Такие живописные типы остались, наверное, лишь в глухих местах, без света и отопления. Впрочем, его лицо мне откуда-то знакомо, у меня ведь абсолютная память на лица, но вспомнить не удалось. Возможно, просто расхожий типаж, для полного соответствия берданки не хватает.

Мы поднялись на второй этаж. Мотл, придерживая меня за рукав, словно опасаясь, будто я упаду на темной лестнице, негромко сообщил.

– Очень интересный дед, горит психометрией, ходит на все уроки, аккуратно записывает упражнения в тетрадочку, пробует выполнять. Семьи у него нет, свободное от службы время просиживает с ребятами из общества. Продвигаться ему тоже некуда, какое продвижение в его возрасте, разве что к последней черте, но своим присутствием он придает занятиям этакую ретроспективу, солидность, что-ли. В общем, полезный в нашем деле человек.

В небольшой комнате собралось около тридцати девушек и парней, действительно, совсем юных. От их дыхания, свежего тепла молодых тел, воздух нагрелся: большинство расстегнули куртки и пальто, усевшись на стульях в непринужденных, расслабленных позах.

Комната, судя по всему, использовалась для занятий по психометрии; на стенах висели плакаты, объясняющие структуру психики человека, портреты Мастеров, последовательность выполнения упражнений. Словом – обычный кабинет в обычной психометрической школе. Мрак за окнами, тишина полупустого здания и холод промерзших стен придавали хорошо знакомым таблицам новый вкус. Я решил не тратить времени на вступление и, поздоровавшись, сразу пустился в рассказ.

«Это произошло в те давние времена, когда весь юг, все огромное пространство, составляющее Новороссию, до самого Черного моря, было зеленою, девственною пустыней. Богато и плодородно раскинулась земля, орошенная быстрыми потоками прозрачной воды, крепко цвели на ней пахучие травы, тучами перелетали с места на место выводки диких куропаток. Всем хватало места для счастья на этой прекрасной земле, всем, кроме человека.

По обычаям той нестройной и смутной поры не воздвигали люди ни крепостей, ни замков, а как попало ставили соломенное жилище, думая: «зачем тратить на избу время и деньги, когда все равно снесет ее татарский набег или буйная и бранная толпа запорожского войска»... Жизнь начиналась лишь там, где существовала центральная власть. На севере и западе стояла Речь Посполитая, на востоке – Россия, все остальное оставалось пустынным и неустроенным, будто в начале Творения, и ждало организующего начала.

В одном из небольших городов Речи Посполитой, недалеко от границы с великой степью, под защитой крепких стен и сильного гарнизона, расцвела небольшая община психометристов, выбравшая запрещенное всеми Мастерами направление: милитантную психодинамику. Традиционная позиция психометрии по отношению к окружающему миру была сформулирована еще отцами-основателями: начинающий войну всегда проигрывает. Можно победить в одной битве, в другой, в третьей, но, в конечном итоге, найдется враг сильнее тебя. Выигрывает тот, кто уклоняется от боя, пропуская вал над головой, спокойно занимаясь своим делом и позволяя «великим мира сего» крушить друг друга в беспощадных схватках.

Психометристы города Н., я специально не называю его имя по причине, которая прояснится по мере рассказа, вступили в бой на стороне Речи Посполитой. Удивительные способности, открывающиеся в человеке занятиями психометрией, они превратили в оружие, поставив его на службу польской короне. Чем это закончилось, я сейчас расскажу.

Несколько десятков лет психометристам, называемым в нашей литературе милитантами, удавалось сохранить в тайне свое участие в вооруженных столкновениях. Тогдашний воевода города Н., хорошо понимая, насколько важен фактор внезапности, также тщательно скрывал новое оружие. Милитанты обычно придавались конным отрядам в качестве поваров или конюхов, об их истинном предназначении, кроме сотников, никто не догадывался.

Отряды забирались далеко в степь, преследуя дикие ватаги запорожцев или орды татар. Догнав врага, польская конница, уходя от боя всяческими маневрами, тянула время, дожидаясь ночи. Когда опускалась темнота, милитанты проникали во вражеский стан, и на следующий день козацкие полковники или татарские беи начисто теряли возможность управления боем, подобно Наполеону под Ватерлоо. О причине императорского насморка, я рассказывать не стану, об этом знает каждый начинающий психометрист.

И без того плохо скоординированные толпы козаков или татар, потеряв командование, быстро рассеивались точными ударами конницы. Победа выглядела настолько естественно, что о вмешательстве посторонних сил никто не мог предположить.

Воевода донес об удачном опыте королю, и тот уже подумывал издать специальный указ, приравнивающий общину милитантов к монастырю, с дарованием привилегий, обширных угодий и освобождения от налогов. Разумеется, не бескорыстно, милитанты должны были выставить на королевскую службу десятки бойцов. Перед движением возникла опасность превращения в орден, подобный Тамплиерам, но Космос решил иначе.

В одну из весен весь польский юго-запад сделался добычею страха. Пронесся слух: «Запорожцы! Показались запорожцы!» Все, кто мог спасаться – спасался. Но часто бывало, что козаки возникали в тех местах, где их менее всего могли ожидать, возникали вдруг, являясь ниоткуда, – и все тогда прощалось с жизнью.

Пожары охватывали деревни, скот и лошади, которые не угонялись за ватагой, убивались тут же на месте. Дыбом становились волосы от свидетельств свирепости запорожцев: разбитые о стены домов младенцы, отрезанные груди женщин, содранная с мужчин кожа. Не одни белоснежные руки поднимались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые криками, от которых содрогнулась бы сама земля, земля, но не козацкое сердце. Не внимали мольбам жестокие козаки, и, поднимая копьями младенцев, кидали в огонь к матерям.

– Ничего не жалеть, – приговаривали седоусые полковники, и по слову их совершали ватаги свое хмельное лиходейство.

Невиданным злодеяниям своим всегда находили козаки смысл и оправдание. Коль попадался на их пути татарский стан, говорили, что воюют за святую православную веру, чтоб долго стояла она на погибель всему басурманству. А ежели налетали на польский город или окружали монастырь, то пили сперва по чарке пенной горелки за всех христиан, какие ни есть на свете, а после кляли вражьих ляхов, продажных псяюхов, панских недовертков, жирных ксендзов католических и, перекрестясь, пускали дымом и разором вредное маетство.

По свидетельству историков, в промежутках между набегами козаки почитали скучным заниматься изучением какой-нибудь дисциплины или выполнением какой-нибудь работы: кроме разве стрельбы в цель да изредка конной скачки и гоньбы за зверем в степях-лугах: все прочее время отдавалось пьяной гульбе – признаку широкого размета душевной воли. То был бешеный разлив веселости, не ограниченной ничем и никем: козаки забывали родных, плевали на свое прошлое, на мать, породившую их, на воспитавшего отца, и не было у них ни угла, ни кола, ни семейства, кроме таких же, как и они, беспечных бражников.