Записки князя Дмитрия Александровича Оболенского. 1855 – 1879 - Дмитрий Оболенский

13-го мая. Сегодня было последнее заседание Общего собрания Государственного совета. В течение сессии нынешнего года много было рассмотрено важных дел, не говоря уже о воинской повинности и вопросе о раскольнических браках. Сегодня прошло положение о гласных судах в Царстве Польском, об отмене натуральной постоянной повинности, об уничтожении мировых посредников, о вредных сообществах. Теперь же до октября законодательное сражение закрывается, к общему удовольствию законодателей и, я думаю, без особого вреда государству.

Прием, сделанный государю в Англии, превзошел все ожидания. Его приветствуют восторженными заявлениями как освободителя и реформатора. Здесь он сердился, когда напоминали ему о славных реформах его, быть может, там он опять очнется и перестанет раскаиваться в увлечениях первой половины своего царствования. Теперь, по случаю вакантного времени, я совершенно свободен от служебных обязанностей и мог бы ехать в деревню, но меня задерживают экзамены детей и необходимость хоть раз в неделю быть в банке, где дела идут, благодаря Богу, успешно, и ожидания мои относительно денежных выгод вполне оправдались; благодаря этому обстоятельству я кое-как, без больших долгов, свожу концы с концами. В течение лета должен буду много читать и готовиться к возложенной на меня работе — составлению нового законоположения об отчуждениях для общественной пользы.

Пользуясь вакантным временем, я совершил весьма приятную и полезную прогулку. Я съездил в Лондон, пробыл там неделю, побывал в Париже и в Брюсселе и вернулся на прошедшей неделе весьма благополучно в Петербург. Жена с детьми проводит лето в Никольском.

Я очень доволен своей поездкой в Лондон. Все, что я там видел, превзошло мои ожидания, не говоря уже о громадности самого города, о своеобразности его жизни. Я поражен величием и целостностью народного духа, проявляющегося во всем, как в государственных учреждениях, так и в подробных мелочах общественной и частной жизни. Я еще более убедился в том, что Англия не может служить образцом ни для одного континентального государства, что всякий административный и даже полицейский порядок так тесно связан с особенностями народного духа и характера, что, перенесенный на другую почву, этот порядок теряет всякий смысл и значение. В неделю едва можно успеть обозреть главные достопримечательности Лондона, но даже после этого краткого обозрения останется впечатление весьма глубокое и совершенно отличное от того, которое я до сих пор выносил из моих путешествий по Европе. Хотя я знал, что воскресный день строго чтится в Англии, но я никак не воображал, чтобы целый народ и город в 3 миллиона жителей мог бы так единодушно подчиниться такому, в сущности, довольно тягостному условию для проявления своего уважения к отвлеченному принципу и обычаю, никаким законом не предписанным. В воскресный день весь Лондон точно вымирает — на самых оживленных улицах, где в обыкновенные дни едва можно пробраться, не видим ни одного экипажа. Все дела останавливаются, почти все рестораны заперты, и даже почта не разносит писем. Во многих местах телеграф не действует. Нет ни одного народа на континенте, который в состоянии бы был представить образец подобного серьезного подчинения своего комфорта какой-либо отвлеченной идее. К сожалению, не зная языка, я не мог подробно ознакомиться даже с теми предметами, которые видел. В парламенте мог только наглядно утвердиться во мнении, что это учреждение соответствует величию народа. Внешнее устройство парламента великолепно. Я осмотрел все его залы, библиотеку при вечернем освещении. Погода во все время пребывания моего в Лондоне была великолепная, ночи теплые, и к довершению очарования новая, неожиданная комета блистала в полном блеске. При первой возможности вновь поеду в Лондон, чтобы ознакомиться с частной, семейной стороной английской жизни. Эта сторона представляет много оригинального. В Лондоне во время сезона, когда я был, вся жизнь мужчин сосредоточена в клубах, и ежели судить по этому времени, то можно бы ошибочно предполагать, что семейной жизни не существует. Даже на улицах редко встречаем мужчин вместе с женщинами. Мне кажется, что начала, на которых зиждется политическая и социальная жизнь Англии, так крепки, что они еще долго выдержат напор новых идей и учений.

Совсем иное впечатление производит сейчас несчастная Франция. Я поехал в Париж, узнав, что там готовится бурное заседание в Национальном собрании по поводу предложения Казимира Перье об объявлении республиканской формы правления во Франции. Мне удалось получить от князя Орлова, нашего посланника, письмо к председателю Национального собрания. Он принял меня очень любезно в Версале и дал мне билет на своей трибуне, так что я с 2-х часов и до 6-ти часов вечера мог насладиться самым курьезным зрелищем распадающегося государства. Кроме внешнего безобразия, неприличных криков и хохота толпы представителей различных пожирающих друг друга партий, меня поразило отсутствие серьезности и каких-либо убеждений со стороны лучших представителей интеллигентности нынешней Франции. Я вынес убеждение, что только новая Коммуна, которая бы с большей против прежнего силой и могуществом пронеистовствовала бы над Францией, может спасти ее от конечной гибели. Только сильная реакция в пользу порядка, вызванная страхом, может теперь соединить французов к какому-нибудь единодушному действию. Нет ни одного нравственного начала, во имя которого они могли бы соединиться. Нет ни одной формы правления, которая не была бы ими испробована. Остается одна надежда — это страх, под гнетом которого реакция может получить силу для ограничения свободы, при которой никакое правительство во Франции немыслимо. Я убежден, что всякая партия, которая возьмет теперь верх и захочет утвердить что-нибудь прочное, ежели ей не подготовит почву новая Коммуна, не будет долговечна. Одним словом, мне кажется, что Францию может спасти только новое внутреннее сильное междоусобие со всеми ужасами Коммуны и социального переворота.

Здесь у нас, во время моего отсутствия, произошли весьма важные перемены: граф Шувалов — шеф жандармов — назначен в Лондон посланником на место Брунова; на место Шувалова — Потапов[282]; на место Потапова — Альбединский. Граф Бобринский — министр путей сообщений — уволен со скандалом, без всякого назначения, зачислен по запасным войскам, а адмирал Посьет назначен на его место.

О новом назначении Шувалова я еще знал перед отъездом, а потому известие это меня не удивило. Только здесь объясняют его назначение охлаждением и как бы нерасположением к сему фавориту. А я не видел и не вижу до сих пор оснований к подобному объяснению. Говорят, будто государю было неприятно, будто Шувалов стал в последнее время слишком откровенно принимать на себя роль первого министра, что будто бы Игнатьев, председатель Комитета министров, подавал даже государю какую-то записку об этом. Что будто бы княжна Долгорукая враждебно относилась к Шувалову и повредила ему, что, наконец, самому государю надоело вмешательство Шувалова в чужие дела. Все это, на мой взгляд, неправдоподобно. Напечатанный вчера рескрипт не подтверждает это мнение.

Хотя рескрипты пишутся в услужливых канцеляриях, но тем не менее говорить об услугах России и называть опытным и умным советником по всем делам государственного управления нельзя без воли подписывающего рескрипт. Кроме того, собственноручная приписка «и благодарным» — есть во всяком случае признак милости, а не охлаждения. Мне дело представляется совершенно иначе. Я знаю, что Шувалов, и в особенности жена его, тяготились положением обер-шпиона, и когда он почувствовал, что орудие, которым он пробил себе дорогу к власти, ему уже услужило и он может обходиться и без него, то он пожелал передать его в другие руки, но только с тем, чтобы эти руки были безопасны. Положение министра иностранных дел ему улыбалось. Это действительно в обыкновенное мирное время — самое спокойное и независимое положение, совершенно в стороне от всех других министерств, ни за что не ответственное, огражденное от всяких столкновений и неприятностей администрации. Министр иностранных дел, ежели лично приятен государю и пользуется его доверием, может легко приобрести в общем управлении государством, как член Комитета министров и Совета, первенствующее значение и сделаться de facto[283] первым министром[284]. Вот этого-то положения и желает получить Шувалов. Расчет его верен — Горчаков стар, а ежели сам скоро не уйдет, то напакостить ему будет немудрено. Пост посланника дает право на занятие места министра иностранных дел. Все это может совершиться через год, много через два. А между тем государь будет ощущать отсутствие Шувалова.