Смута - Владислав Бахревский

– Приди в наш град и управляй нами, разумный над безумными.

Жолкевский возражал, Романов упрашивал. Наконец назначили день, когда войско обязывалось вступить в Москву.

94

Приговор Думы о приглашении поляков в столицу хватил ее как пожаром.

Настыря и Лавр встретились на колокольне. Лавра послал всполошить народ Гермоген, после видения своего Лавр служил на патриаршем подворье. Настыря сам на колокольню прибежал.

Красная площадь наполнилась толпами за четверть часа. Народ грозился побить бояр, кричали, чтоб царя Шуйского вернули в Кремль.

Пришлось Мстиславскому да Ивану Романову ломать шапки перед чернью. Богом клялись: воля народа превыше всего, не бывать полякам в Москве… Шуйского доставить в Кремль нельзя. Он с братьями в Волоке Ламском, в Иосифовом монастыре.

Криком царские дела не решишь, нужен собор всей земли. Дума такой собор созовет.

Прямо с площади Иван Никитич Романов отлетел к Жолкевскому, просил подождать два-три дня. Условились: войско будет впущено в Москву среди ночи, входить в город полки должны тихо, без барабанов, со свернутыми знаменами.

Казалось, Москва обречена на покорение, но вдруг у нее нашлось два сильных заступника, Гермоген и… Жолкевский.

Жолкевский испугался. Он пригласил к себе в шатер по два человека от полка и предложил опровергнуть или подтвердить свои сомнения.

– Я с моей ставкой должен занять Кремль, но в Кремле все их приказы, все суды. Там собирается по двадцати тысяч народ. Пехоты у меня нет. Нас истребят за несколько минут. Разумнее поставить войско в слободах.

Мархоцкий так и взвился.

– Гетман, вы напрасно считаете Москву могущественной, а нас ничтожными. За время табора Рожинского мы побили уж никак не меньше трехсот тысяч москалей… Вы говорите, у вашей милости нет пехоты. Прикажите, и мы будем посылать в Кремль людей с ружьями. Если боитесь поставить в Москве все войско, поставьте наш полк. Мы поклялись дождаться в Москве или смерти, или награды за прежние труды.

– Пан полковник, видимо, мои глаза видят меньше, чем ваши. Будьте гетманом, я сдаю вам начальство.

– Мне гетманская булава тяжела. Но я знаю, если вы не поставите войско в столице, через три недели русские изменят. А от моего полка объявляю: мы не намерены стоять под московскими стенами другие три года.

Жолкевский всех выслушал, но решил по-своему: просил для войска слободы и Новодевичий монастырь.

Бояре согласились, но разразился гневом патриарх:

– Солдат поставить в келии к монахиням? Разогнать молитвениц ради чужеземцев?

Гермоген послал к боярам, требуя, чтоб явились к нему. Бояре не шли. Тогда Гермоген позвал к себе народ.

Бояре переполошились. Приехали толпой, Мстиславский и тот пожаловал. Закричал на патриарха:

– Молись, коли молиться поставлен! Мирские дела – суета. Чего лезешь в дела государства, в коих не смыслишь?!

– Я смыслю в делах веры! – оперся на посох Гермоген. – Я смыслю: веру уступают по дешевой цене, за ваши вотчины, за собольи шубы.

Иван Никитич Романов молитвенно сложил руки:

– Владыко святый! Пощади! Если поляки отойдут от Москвы, чернь предаст нас всех Вору! Нам придется, ради спасения жизни, уйти вместе с поляками.

– Уходите, если народа вам страшно!

Мстиславский, переменя тон, прочитал патриарху строжайший устав Жолкевского, запрещающий под страхом смерти буйства и насилия.

Гонсевский, чтобы сломить упрямство патриарха, прислал к нему своего человека.

– Завтра в Калугу на Вора отправится сильное войско. Благослови, владыко!

И Гермоген сдался.

– У вас единство, да я-то один, – сказал он и отпустил от себя бояр.

19 сентября, черной осенней ночью, все московские твердыни были заняты польскими полками. Зборовский обосновался в башнях Китай-города, Казановский и Вейер в крепостях Белого города. Жолкевский занял Кремль, а ставку свою устроил в доме царя Бориса Годунова.

95

Мятежа не случилось. Поляки сидели по башням, радуясь обилию пороха, ядер, мощи пушек, доставшихся без боя, но в городе не показывались.

Зато в приемной гетмана Жолкевского не то что сесть, стать было некуда. Бояре, думные дьяки, именитое дворянство спешили с поклоном, ища у новой власти благ и ласки.

На ласку Жолкевский не скупился. Первым удостоился поощрения за измену самый родовитый русский князь, Мстиславский. Не пожелав принять из рук народа царский венец, он обомлел от радости, когда гетман именем Владислава поднес ему сан, некогда дарованный Годунову, – конюшего и слуги.

Но бояре стали теперь уже второй заботой гетмана, первой – стрельцы. Их было восемнадцать тысяч, вдвое больше, чем поляков. Судьей Стрелецкого приказа Жолкевский назначил Гонсевского, требуя от него обольстить не одних только начальников, но каждое стрелецкое сердце. Гонсевский принялся закатывать пиры.

Не задорого купили. Довольные обхождением вновь испеченного начальника, более высоким жалованьем, которое тотчас и выдали, обещанием привилегий, стрельцы толпами повалили к гетману.

– Благодарны тебе выше головы! Если есть изменники, только укажи, скрутим и доставим, а скажешь прибить – прибьем.

У патриарха Гермогена Жолкевский теперь бывал чуть не каждый день, о Писании беседовали, о православии и католичестве. Гетман находил в православии благолепие, величие и свою правду. Однако обещания послать войско на Калугу не сдержал. Зато освободил Московскую землю от Сапеги. Из московской же казны заплатил его войску десять тысяч и отправил в Северскую землю приводить города под руку Владислава.

Между тем затворничество польского войска кончилось. Войску нужно было кормиться. Роты расписали по близлежащим волостям и городкам. Началось старое: хватали что понравится и сколько лошадь увезет, насиловали женщин.

Своевольство перекинулось на Москву. Некий шляхтич увел к себе приглянувшуюся деву – из бани возвращалась. Держал две недели. Девица прикинулась послушной, убежала, насильника нашли, били кнутом на площади.

Четыре гайдука затеяли в Кремле драку. Их собрались казнить. Вывели на Лобное место, но приехал Гермоген. Простил. Простил он, избавив от казни, шляхтича Тарновецкого. Этот избил попа. А вот за пана Блинского не стал заступаться. Сей пан пальнул из ружья в икону Богородицы. Блинскому отсекли руки, а потом сожгли на костре.

Буйные головы отрезвели.

Неожиданно для бояр Жолкевский объявил о своем отъезде. Он понял: король не отпустит Владислава в Москву, будет добиваться признания своего владычества. Обманувшись в надеждах сам, гетман не желал обманывать веривших ему. Предвидел бунт, уничтожение на долгие годы добрых отношений с русскими.

К нему являлся все тот же Иван Никитич Романов, умолял не покидать Москвы. Жолкевский медлил, но король своего решения не поменял, и гетман, провожаемый боярством, стрельцами, народом, признавшим его за справедливый суд, – уехал к Смоленску, забрав с собой в виде военного трофея троицу Шуйских – Василия, Дмитрия, Ивана. Власть в Москве досталась Гонсевскому.