Легкое дыхание - Иван Бунин

Старший брат был здоровый, а тоже вроде дурачка, ни к какимделам не способен. Отдавали его в ученье во всякие училища — везде выгоняли,ничему не выучили. Как ночь, зальется куда-нибудь — и до самой зари. Материвсе-таки боялся и через парадный ни за что, бывало, не пойдет. Я вечеромотделаюсь и жду, — как хозяева заснут, прокрадусь по горницам, растворюокно в его кабинетике, а сама опять на свое место. Он сапоги на улице снимет,пролезет в окно в одних чулках — и ни стуку, ни хрупу. На другой день встал, —как нигде и не был, а мне в невидном месте и сунет, что следует. Мне-то что ж,какая забота, беру с великой радостью! Сломит себе голову — его дело… А тут иот меньшого, от Никанор Матвеича, пошел доход.

Добивалась я тогда своего прямо день и ночь. Как забраласобе в голову одно обстоятельство, чтобы беспременно обеспечить себя, так иукрепилась в этой жизни. Каждую копеечку, бывало, берегу: деньги-то, оне скрылушками, только выпусти из рук! Сжила Веру эту самую — да она, по совестисказать, и без надобности была, я так и хозяевам сказала: я, мол, и однасправлюсь, вы лучше прибавьте мне какую-нибудь безделицу — осталась одна иворочаю. Жалованье не стала на руки брать: как нарастет рублей двадцать,двадцать пять, сейчас прошу хозяйку в банк съездить, на мое имя положить.Платье, башмаки — все хозяйское шло, куда ж мне тратить? А тут еще, на счастьемое, на его беду, влюбился в меня, прости господи, убогий этот…

Теперь-то, понятно, часто думается: может, за него-то инаказал меня господь сынком! Иной раз из головы не идет, я вот сейчас расскажу,что он над собой сделал, — да ведь надо понять, что уж очень обидно было:гляну, бывало, на него, головастого, и такая-то досада возьмет! «Чтоб тебе,мол, подеялось, в рубашке ты родился! Вот ведь и калека, а в таком богатствеживет. А мой и хорош, да в праздник того не съест, не сопьет, что ты в будни,походя!» Стала замечать — похоже, влюбился в меня: ну, прямо глаз с моего лицане сводит. Он уж тогда лет шестнадцати был и шаровары стал носить, рубашкуподпоясывать, усы красные стали пробиваться. А нехороший, конопатый,зеленоглазый — избави бог. Лицо широкое, а худищий, как кость. Сперва-то он,видно, то в голову себе забрал, что понравиться может, — зачалприфранчиваться, подсолнухи покупать и так-то лихо, бывало, на гармоньезаливается, — заслушаешься. Хорошо, правда, играл. Потом видит, что делоего не выходит, — притих, задумчивый стал. Раз стою на галерее, вижу —ползет с новой немецкой гармоньей по двору, — опять подбрился, причесался,рубаху синюю с косым высоким воротом надел, в три пуговицы, — головузапрокинул, меня, значит, ищет. Поглядел, поглядел, глаза томные, мутные сделал— и-и залился под польку:

Пойдем, пойдем поскорее

С тобой польку танцевать,

В танцах я могу смелее

Про любовь свою сказать…

А я, будто и не заметила, — как шваркну изполоскательницы! Шваркнула, да и сама не рада, очень испугалась: будет, мол,мне теперь на орехи! А он ползет, бьется наверх по лестнице, обтирается однойрукой, другой гармонью тащит, глаза опустил, весь побелел и говорит этакскромно, с дрожью:

— Чтоб у вас руки отсохли. Грех вам за это будет,Настя.

И только всего… Правда, смирный был.

Худел он это время ну прямо не по дням, а по часам, и уждоктор сказал, что не жилец он на белом свете, обязан от чахотки помереть. Ягребовала, бывало, и прикоснуться к нему. Да, видно, гребовать бедному человекуне приходится, деньгами все можно сделать, вот он и стал подкупать меня. Как,бывало, позаснут все после обеда, он сейчас и зовет меня к себе — либо в сад,либо в горницу свою. (Он отдельно от всех, внизу жил, горница большая, теплая,а скучная, все окна во двор, потолки низкие, шпалеры старые, коричневые.)

— Ты, — говорит, — посиди со мною, я тебе заэто деньжонок дам. Мне от тебя ничего не надо, просто я влюбился в тебя и хочупосидеть с тобой: меня одного стены съели.

Ну, я возьму и посижу. И набрала таким манером с полсотни.Да жалованья у меня лежало с процентами сотни четыре. Значит, думаю себе, порамне понемножку вылезать из хомута. А все жалко было — хотелось еще годок-другойпогодить, еще покопить маленько, главная же вещь — проговорился он мне, что унего задушевная копилка есть, рублей двести по мелочам от матери набрал;понятно, болен часто, лежит один в постели, ну, мать и сует для забавы. А янет-нет, да и подумаю: прости, господи, мое согрешение, лучше бы он мне этиденьги отдал! Ему все равно без надобности, вот-вот помрет, а я могу на весьвек справиться. Выжидаю только, как бы поумней дело это сделать. Стала,понятно, поласковее с ним, стала чаще сидеть. Войду, бывало, в его горницу, даеще нарочно оглянусь, будто крадучись вошла, дверь притворю и заговорюшепотком:

— Ну вот, мол, я и отделалась, давайте сидеть парочкой.

Значит, делаю вид, вроде как будто у нас свидание назначено,а я будто и робею, и рада, что отделалась, могу теперь побыть с ним. Потомстала скучной, задумчивой прикидываться. А он-то добивается:

— Насть, что ты такая грустная сделалась?

— Так, мол, — мало ли у меня горя!

Да еще вздохну, примолкну и на руку щекой обопрусь.

— Да в чем, — говорит, — дело-то?

— Мало ли, мол, делов у бедных людей, да какая комупечаль об них? Я даже этим разговором и наскучать вам не хочу.

Ну, он вскорости и догадался. Умный, говорю, был, хоть быздоровому впору. Раз пришла к нему, — дело, как сейчас помню, на средокрестнойбыло, погода этакая сумрачная, мокрая, туман стоит, в доме все спят послеобеда, — я пошла к нему с работой в руках, — шила себечто-й-то, — села возле постели и только хотела было вздохнуть, опятьскучной прикинуться и зачать его полегоньку на ум наводить, он и заговорил сам.Лежит, как сейчас вижу, в рубашке розовой, новой, еще не мытой, в шароварахсиних, в новых сапожках с лакированными голенищами, ножки крест-накрест сложили смотрит искоса. Рукава широкие, шаровары того шире ножки, ручки — как спички,голова тяжелая, большая а сам маленький, — даже смотреть нехорошо. Глянешь— думается, мальчик, а лицо старое, хоть и моложавое будто — отбритья-то, — и усы густые. (Он почесть каждый божий день брился, так,бывало, и пробивает борода, все руки конопатые и то все в волосах рыжих.)Лежит, говорю, причесался на бочок, отвернулся к стенке, шпалеры ковыряет ивдруг говорит:

— Насть!

Я даже дрогнула вся.

— Что вы, Никанор Матвеич?

А у самой так сердце и подкатилось.

— Ты знаешь, где моя копилка лежит?

— Нет, — говорю, — я этого, Никанор Матвеич,не могу знать. Я плохого против вас никогда в уме не держала.

— Встань, отодвинь нижний ящик в гардеропе, возьмистарую гармонью, она в ней лежит. Дай мне ее сюда.

— Да зачем она вам?

— Так. Хочу деньги посчитать.