Сталинизм и война - Андрей Николаевич Мерцалов

верхов. В подавляющем большинстве своем это были наиболее добросовестные рабочие, крестьяне, служащие, красноармейцы. Самовластье ослабляло их влияние, но отнюдь не исключало его. Многие рядовые члены партии, местные ее организации вели эффективную работу во имя победы. Официально провозглашенные демократические принципы, нормы поведения позволяли им в той или иной мере нейтрализовать пагубные влияния сталинизма, независимо от того, сознавали они его сущность или нет.

Противоречивы итоги войны Советского Союза. Великая победа — результат не только разгрома жестоких пришельцев, но и одновременно преодоления воздействия укоренившегося в стране сталинизма, его преступлений, главным образом против советских людей, грубейших политических и военных просчетов. С полным основанием мы говорим об общем прогрессивном воздействии разгрома фашизма на развитие всего человечества. Но победа, сохранив и укрепив независимость СССР, одновременно укрепила диктатуру Сталина; разрушила фашистские государства в странах Центральной и Юго-Восточной Европы, однако там возникли авторитарные же режимы. Имперские тенденции сталинской дипломатии, общая ее ограниченность явились одним из условий возникновения «холодной войны». Этому способствовали огромные потери СССР, породившие самоуверенность влиятельных кругов Запада. Они также ответственны за «холодную войну». Они вели ее под лозунгами «антикоммунизма», хотя Сталин и его окружение на деле давно превратили коммунистическую идеологию в пустую риторику. Она лишь сопровождала внешнюю политику.

Однако определяют отставание отечественной исторической литературы, на наш взгляд, субъективные обстоятельства. В первую очередь это грубый диктат и прямое вторжение первых лиц (от Сталина до Ельцина) и других администраторов в истолкование прошлого; распространение политического произвола на историографию и ее фактическое слияние с примитивной агитацией. На освещение войны не лучшее влияние оказывает современная борьба различных лиц и фракций, использующих так или иначе искаженные знания о войне в своих целях. Влияют — неизменно оппортунистическая позиция РАН и иных научных учреждений; своеобразная селекция кадров историков (от физического уничтожения до закрытия военно-исторического факультета). Науку часто представляют посредственные люди, карьеристы, корыстолюбцы. Подавляющее большинство особенно военных историков — это самоучки. Ныне историком считает себя каждый. Особенно вредно, если в руках оказывается печатный орган. Так, один из самых объективных некогда советских журналов «Новое время» тиражирует фальсификации Л. Баткина, К. Любарского, Л. Млечина, А. Пумпянского. Сыграло пагубную роль отсечение военной историографии от ее предыстории. Многие наши специалисты, не зная историков и мыслителей прошлого, вынуждены заново открывать для себя азы своей профессии.

Стали правилом пренебрежение теорией, подмена историографии и источниковедения некачественными библиографией и беллетристикой; вытеснение научного исследования «писательским», «журналистским», «статистическим», «документальными романами и повестями» и даже «документально-философской прозой»; непонимание диалектики противоположных тенденций; непомерно большое внимание мелким темам (как покончил с собой Гитлер, как идентифицировали его труп, встречался ли он со Сталиным, были ли двойники у последнего, как вербовали «женщин для комфорта» японских солдат и т. п.).

Закрыта большая часть документов, которые, по мнению недалеких членов Политбюро и маршалов, не отвечали воспитанию народа и армии, безопасности государства. Устранение этого порока проходит вяло. Но мы не считаем недостаток документов «главным препятствием»[348]. Проявляя политическую и профессиональную незрелость, многие историки сектантски относятся к зарубежной науке. Сотрудничество носит во многом показной характер. Западные ученые нередко спрашивают, почему они вынуждены принимать у себя не специалистов, а вчерашних эмигрантов или сегодняшних чиновников типа Г. Куманева и О. Ржешевского. На Западе понимают, что ситуация в нашей историографии препятствует развитию мировой литературы о войне. Мы должны достаточно четко представить себе, что вследствие отставания советской военной историографии нам волей-неволей придется воспользоваться опытом зарубежной, очевидно, в первую очередь, германской науки в исследовании весьма важных проблем войны. Среди них — роль «вождей», их преступления, военное управление в условиях автократии, судьба военнопленных, сопротивление деспотии, повседневная жизнь народа и армии, эмиграция, преодоление пагубных последствий автократии.

2

Анализ отечественной и зарубежной историографии разных направлений приводит к выводу: для воссоздания истинной картины войны недостаточно описать все положительные и отрицательные явления тех лет. Нужно раскрыть взаимосвязь, взаимодействие всех положительных тенденций, принципов, приемов, идей и действий: демократических и самодержавных, подлинно- и ложносоциалистических, народной инициативы и принуждения, цивилизованных и диких, нормальных и чрезвычайных, целесообразных и абсурдных, интенсивных и экстенсивных, гуманных и зверских, общечеловеческих и провинциальных, героических и подлых. И дело не только в этих полярных вещах. Например, взаимоотношения народа и власти характеризовались самыми различными позициями — от органического сотрудничества до активного протеста. Многие из нас отождествляют социализм и сталинизм, народ и «вождя», армию и «великого стратега», как будто на фронте и в тылу в самых различных формах не проходило противоборство прогрессивного и регрессивного. Наша вина и беда состоит в том, что мы не сумели понять: страшную войну СССР выиграл не благодаря, а вопреки Сталину и сталинизму. Многие из нас не стремятся раскрыть великий подвиг народов, Вооруженных Сил и одновременно — ущербность руководства. Сталинизм, его место в предыстории, ходе и исходе минувшей войны — главная проблема, от решения которой в конечном счете зависит освещение не только войны, но и всего XX в. Преодоление сталинизма осталось актуальнейшей задачей современности, тем более что самые различные попытки реабилитировать и реанимировать сталинизм не только не прекратились, но и усилились.

В. Молотов, Л. Каганович, И. Бенедиктов и те, кто публикует ныне их воспоминания, пытаются доказать, что «система» была хороша, поскольку выдержала войну[349]. Но они избегают вопросы: какое место занимала эта «система» в ряду геополитических, экономических, морально-психологических и иных факторов победы; не была ли она в большей степени антиисточником, чем источником победы; как соотносятся добро и зло в деятельности Сталина и его группы. Мы полагаем, что главной силой, которая не только возместила громадный ущерб, нанесенный сталинизмом, но и преодолела внешнего врага, был народный энтузиазм, стократ усиленный угрозой порабощения. На чудовищные поражения и гибель армий, потерю городов и сел, республик и областей, на истерику командования народ ответил невиданным в истории единением и волей к победе. С. Ахромеев и другие авторы выводят агрессию, как и «максимальную мобилизацию сил» для ее отражения лишь из «военно-политического и географического положения» СССР[350], требуют отказаться от «упрощенной» критики «системы» и показать, «в чем конкретно» она «проявила себя отрицательно», а в чем «без нее нельзя было обойтись»[351]. Несомненно, сверхцентрализация, сверхжестокость, свойственные сталинизму, в какие-то моменты войны, в каких-то пределах способствовали победе. Но означает ли это, что рациональное в «системе» преобладало, что деспотия или ее отдельные элементы были