Бен-Гур - Льюис Уоллес

Что касается меня, то говорю вам совершенно откровенно – я бы не променял одного часа жизни Души на тысячу лет жизни человека.

После этих слов египтянин словно отрешился от окружающих его людей и погрузился в задумчивость.

– В этой жизни свои проблемы, – молвил он, – и есть люди, которые тратят все свое время, пытаясь решить их. Но что эти проблемы по сравнению с теми, которые ждут их потом? Что они по сравнению с познанием Бога? Не свиток с перечнем тайн, но сами тайны раскрылись бы передо мною в этот час; даже самые сокровенные и ужасные – те, о которых мы ныне даже боимся задумываться, – которые кладут берегами предел пустоте, освещают собой темноту и из ничего создают вселенную. Все пределы стали бы для меня доступными. Я бы исполнился божественным знанием; узрел бы всю славу мира; познал бы вкус всех наслаждений и наслаждался бы ими всю жизнь. А когда бы наступил конец этого часа и Господь в своей неизреченной милости сказал бы мне: «Ты будешь служить мне вечно», то исполнились бы мои самые сокровенные желания и все удовольствия прошлой жизни показались бы мне тихим звоном далеких колоколов.

Балтазар замолк, словно приходя в себя от наплыва нахлынувших на него чувств, а Бен-Гура вдруг посетило ощущение, что сама Душа в этот момент заговорила о себе.

– Молю простить меня, сын Гура, – с поклоном продолжал почтенный старец. – Я хотел передать тебе жизнь Души, ее условия, ее восторги и великолепие. И сладость этих дум заставила меня быть многословным. Таким образом, пусть даже в некоторой степени, я старался выразить основы моей веры. И меня удручает несовершенство слов. Но постарайся сам привести себя к этой вере. Обдумай прежде всего великолепие того существования, которое обеспечено нам после смерти, и постарайся прислушаться к тем чувствам и порывам, которые, без всякого сомнения, родятся в твоей душе – прислушайся к ним, говорю тебе, поскольку они являют собой движение твоей собственной Души, делающей то, что надо, чтобы побудить тебя двигаться верным путем. Прими затем во внимание, что понятие после жизни было так затемнено, что совершенно справедливо назвать его утерянным светом. Если же ты обретешь веру, возрадуйся, о сын Гура, – возрадуйся, как возрадовался я, несмотря на нищету слов. Поняв все это, ты, кроме величайшего дара, сбереженного для нас, обретешь необходимость Спасителя, причем куда более насущно, чем необходимость Царя. И Тот, встречать Которого мы идем, обретет в твоей надежде место, но не как воин с мечом и не как монарх со скипетром.

Здесь сам собой возникает один практический вопрос – как мы узнаем Его внешне? Если ты будешь последователен в своей вере относительно Его сути – то есть будешь считать, что Он явится царем, таким, как был Ирод, – то, конечно, ты будешь ожидать человека, облеченного в пурпур, со скипетром в руке. Я же, напротив, жду бедняка, скромного, незаметного – человека, по своему обличью ничем не отличающегося от других; и знак, по которому я узнаю Его, будет совсем не прост. Он даст узреть мне и всему человечеству путь к жизни вечной; прекрасной чистой Жизни Души.

Все присутствующие несколько мгновений молчали; тишину снова нарушил Балтазар.

– Время собираться, – сказал он, – время собираться и снова пускаться в путь. Все, что я сейчас сказал, меня побудило сказать нетерпение увидеть Его, Того, Кто всегда пребывал в моих мыслях. И если тебе кажется, что я тороплю вас – тебя, о сын Гура, и тебя, дочь моя, – то, надеюсь, вы простите мне.

По его знаку раб принес вино в бурдюке и разлил его по чашам. Выпив его, они стряхнули с расстеленных на коленях холстов крошки и стали подниматься.

Пока слуга свертывал навес, убирал еду и приборы в переметные сумы и приводил лошадей, все трое ополоснулись в водоеме.

Еще через несколько минут они уже были в пути, направляясь по своим собственным следам к выходу из лощины, чтобы успеть присоединиться к каравану, следующему в Иерусалим.

Вытянувшийся в пустыне караван представлял собой весьма живописное зрелище; в движении он казался стороннему наблюдателю ленивой змеей. Вскоре его медленное движение стало раздражать даже такого терпеливого человека, как Балтазар; поэтому, посовещавшись со своими спутниками, он сообщил караванщику, что они отправятся дальше на свой страх и риск.

Если наш читатель молод или сохранил в памяти воспоминания о романтизме своей юности, то он вполне сможет оценить наслаждение, с которым Бен-Гур, следуя рядом с верблюдом египтян, бросил последний взгляд на голову каравана, уже едва различимого на желтом фоне пустыни.

Если говорить совершенно определенно, следует заметить, что Бен-Гур находил определенное обаяние в присутствии Айрас. Когда она с высоты своего помоста бросала в его сторону взгляд, он тут же спешил приблизиться к ней; если же она обращалась к нему с какими-нибудь словами, сердце его начинало биться чаще, чем обычно. Желание понравиться ей горело в его груди. Все то обыденное и давно известное, что встречалось им по пути, становилось сразу же интересным, как только она обращала на это свое внимание. Когда под лучами солнца в складках тускло-желтого песка вдруг вспыхивал искрой обломок кварца или блестка слюды – не успевала она произнести и слова, как он стремглав бросался туда, чтобы принести заинтересовавшую ее вещь, не думая о хлопотах, связанных с этим. Если же она, рассмотрев, разочарованно отбрасывала ее в сторону, он чувствовал себя виноватым, что принес такую ерунду, и во все глаза смотрел по сторонам в поисках чего-нибудь более стоящего – рубина или, может быть, алмаза. Даже пурпур далеких гор становился глубже и богаче, если с уст ее срывались слова восторга. И что могло спасти юношу от тех сладких опасностей, которые подстерегали его во время столь тесного путешествия с египтянами, в которое он оказался вовлечен?

А поскольку в любви нет логики, то кажется естественным, что она своими руками создала обстановку, которая и привела к неизбежному результату.

Чтобы подтвердить это, мы должны сказать – были совершенно ясные знаки того, что девушка прекрасно понимала, какое впечатление она производит на Бен-Гура. Из какого-то укромного места в их палатке она в то же утро достала замшевый мешочек с золотыми дирхемами и прикрепила монеты к сверкающей бахроме, спускавшейся ей на лоб и щеки и перевивавшейся с волнами ее иссиня-черных волос. Из того же тайника она извлекла несколько золотых украшений – колец для пальцев и для ушей, браслетов, жемчужное ожерелье, а также шаль, шитую тонкой золотой нитью. Сияние всего этого она искусно приглушила покрывалом из индийских кружев, которое своими складками легло на ее шею и плечи. Представ Бен-Гуру в таком виде, она засыпала его бесчисленными кокетливыми взглядами и словами, то и дело улыбалась ему, не сводила с него взгляда – то нежно тающего, то ярко блистающего. Из-за подобной игры Антоний[142]отказался от всемирной славы; хотя та, которая побудила его к этому, не была столь прекрасна, как эта ее соотечественница.